Всем смертям назло - [16]

Очнулся он в госпитале — контуженный, обгоревший. Испугался, увидев темень перед собой, застонал. Еле дотянул руку до головы, потрогал — всё забинтовано.

— Глаза, — застонал он. — Глаза…

Издалека донёсся чей-то тягучий голос:

— Врач велел передать, что всё у тебя, браток, в целости. Глаза невредимые. Затылок, щёки обгорели, да спина малость. Поляки тебя подобрали. А когда наши вошли в город, они тебя сюда доставили. Не паникуй, браток, засни. Сон все болезни вылечивает. Спи.

Ожоги заживали медленно, особенно на лице, но дней через десять Афанасьев уже ковылял по палате. Всё здесь было непривычно, не так, как у нас. Госпиталь размещался в старой красивой гимназии, а сёстрами милосердия были самые настоящие монахини, добровольно вызвавшиеся ухаживать за ранеными русскими и поляками.

В длинных халатах, худенькие, испуганные криками раненых, личиком беленькие, услужливые. Особенно поражал головной убор — и не косынка, и шляпа не шляпа. С чьей-то лёгкой руки стали называть их «летучей мышью». И вправду, похоже.

Одна монашенка, совсем ещё подросток, звали её Кристиной, всё суетится у койки Алексея Николаевича. Простыню поправит, подушку подобьёт. Вишни носит, яблоки недозрелые из дому. Глядит он на неё сквозь щёлки бинтов, хочет улыбнуться, да боль страшная получается. Щёки покрылись жёсткой болезненной кожурой, зудят. Просит он её письмо написать — рука правая в гипсе. Не умеет по-русски, извиняется. Майор-сосед помог. Письмо было немногословным: «Милая моя Шура. Получишь похоронную — не верь, живой я. Скоро поправлюсь, пойду добивать фашистов».

Целую неделю Алексей Николаевич просил у врачей разрешения сходить в город. Его и слушать никто не хотел — раненого с постельным режимом на прогулку? — как бы не так. Но упросил всё-таки. Новый хирург — молодой лейтенантик, только что из медицинского института — понял его, отпустил на часок с условием, что Афанасьева будет сопровождать медицинская сестра.

Надо было видеть, с какой радостью и гордостью повела Алексея Николаевича по своему городу Кристина. Глаза её лучились, нежные тонкие руки заботливо поддерживали Афанасьева. «Глядите, — говорило всё её существо, — я веду русского героя-танкиста, нашего самого первого освободителя».

В левой руке у Афанасьева — старинная суковатая палка, подарок отца Кристины, голова ещё в бинтах, на ногах — растоптанные шлёпанцы. Идут они медленно, молча. Люди останавливаются, глядят на них, а Афанасьев торопится туда, на площадь.

Он узнал её сразу. Полукруглая, с большим домом посредине. Пройдя по ней несколько шагов, он остановился, окаменел.

«Лучше бы я ослеп, чем видеть такое», — прошептал, едва разлепляя не зажившие губы.

Посреди площади стоял чёрный, разорванный танк, похожий на искромсанную, полыхавшую в огне консервную банку. Тяжёлая стальная башня лежала метрах в тридцати от него. Кристина подвела Афанасьева к башне. Застонав, он сорвал с лица надоевшие бинты. Ему надо было видеть всё это не через узкую прорезь, а широко открытыми глазами. Он запоминал эту площадь на всю жизнь. На чёрной башне белела простая фанерная дощечка. Зелёной краской наспех были выведены слова:

«Экипаж этого танка геройски погиб,

первым ворвавшись в Люблин.

Вечная слава танкистам:

младшему лейтенанту АЛЕКСЕЮ АФАНАСЬЕВУ,

механику-водителю АЛЕКСАНДРУ ЯКОВЕНКО,

наводчику ИВАНУ ЖИЛИНУ,

радисту ИБРАГИМУ МАНГУШЕВУ,

младшему механику АЛЕКСАНДРУ УШЕНИНУ.

Спите спокойно, дорогие товарищи,

мы отомстим за вас…»

Возвратились они в госпиталь, и Афанасьева словно подменили. Он перестал разговаривать с соседями, не отвечал на заботливые вопросы Кристины — день и ночь лежал с открытыми глазами на своей жёсткой койке. Никого не хотел видеть, не хотел ничего слышать. А тут ещё и писем не было из дому.

Двадцать четвёртого августа, утром, как всегда, в палате читали вслух свежие газеты. Алексей Николаевич лежал, закрыв глаза, думал что-то своё. Вдруг он услыхал свою фамилию. Медленно оторвал голову от подушки. Окна были чуть зашторены, и он различил, что читали «Комсомольскую правду». Поднялся, зашлёпал по паркету босыми ногами. Протянул окрепшую правую руку за газетой, поднёс близко к глазам. Там был напечатан Указ о присвоении ему посмертно звания Героя Советского Союза.

Пошёл назад, упал на кровать, накрылся подушкой. Целый день пролежал, отказывался от еды. «Родные мои ребятки там, в танке, а я вот живой», — стучала в голове мысль.

В том же Указе звание Героя Советского Союза было присвоено и Саше Яковенко. Ваня Жилин, Саша Ушенин, Ибрагим Мангушев посмертно награждались орденами Отечественной войны.

Теперь Афанасьев целые дни просиживал на улице, неподалёку от госпиталя, караулил проезжающих танкистов. Он передавал с ними записки и ждал, нетерпеливо ждал. И дождался. Через неделю прямо к госпиталю подкатил на танке адъютант командира бригады. Привёз Афанасьеву новенькую форму, лейтенантские погоны…

Бригада стояла на отдыхе, и встречали Афанасьева всем коллективом. Воскресший из мёртвых! Первый Герой в бригаде!

Назначили Афанасьева командиром знаменного взвода. Высшую честь оказали — беречь, как зеницу ока, армейскую святыню — знамя гвардейской 58-ой танковой. Полковник Пескарёв перед строем вручал.