Вселенная Тарковские. Арсений и Андрей - [46]

Зимой 1953 года стараниями Марии Ивановны Андрей был зачислен коллектором Люмаканской партии Туруханской экспедиции при Московском научно-исследовательском институте «НИГРИзолото» (ныне Центральный научно-исследовательский геологоразведочный институт цветных и благородных металлов), а в мае того же года он на четыре месяца уехал в экспедицию на Курейку (приток Енисея в Туруханском крае). Интересное и многообещающее начало новых жизненных испытаний и перипетий!

Марина Тарковская вспоминала: «Андрей был стилягой, как сказал один из его одноклассников, первого набора: увлекался джазом, который был запрещен в Советском Союзе, соответственно одевался. Это был, конечно, в какой-то мере социальный протест против серости, однообразия – в одежде, мышлении и т. д. Были группы молодежи, которые дружили и одинаково одевались, носили одинаковые прически, слушали одинаковый джаз… Танцевали твист. Андрей прекрасно танцевал, прекрасно знал музыку и вообще был очень музыкальным, с абсолютным слухом. Он мог даже быть человеком-оркестром – на ударнике играть, на пианино.

Маме все это страшно не нравилось. Во-первых, ей казалось, что это безделье. Во-вторых, это было опасно. Стиляг ловили, стригли, сажали в кутузку, разрезали узкие брюки. Комсомольские патрули ходили по улицам, в одинаковых костюмах».

Мы можем лишь догадываться о том, как отреагировал «стиляга» на неожиданный поворот событий. Он не мог не понимать, что эту своеобразную «ссылку» в Туруханский край (в марте 1953 года скончался товарищ Сталин, который тоже в свое время отбывал ссылку в тех краях) мать ему организовала сознательно. Ведь он признавал впоследствии, что после ухода из Института востоковедения попал в «плохую компанию» на «вонючей Серпуховке», нигде не работал, не учился, и если бы не радикальные меры по его «депортации» на Курейку, то неизвестно, чем бы вообще закончилось дело, ведь шпана замоскворецкая в этом смысле предоставляла выбор небогатый: либо «на перо», либо на нары.

Из Указа Президиума Верховного Совета СССР от 27 марта 1953 года: «В результате упрочения советского общественного и государственного строя, повышения благосостояния и культурного уровня населения, роста сознательности граждан, их честного отношения к выполнению своего общественного долга укрепились законность и социалистический правопорядок, а также значительно сократилась преступность в стране.

Президиум Верховного Совета СССР считает, что в этих условиях не вызывается необходимостью дальнейшее содержание в местах заключения лиц, совершивших преступления, не представляющие большой опасности для государства, и своим добросовестным отношением к труду доказавших, что они могут вернуться к честной трудовой жизни и стать полезными членами общества».

В объяснительной записке к Указу член Президиума Политбюро, министр внутренних дел СССР Лаврентий Берия сообщал, что мера эта является актом советского гуманизма, что из 2 526 402 заключенных ГУЛАГа только 221 435 человек являются «особо опасными преступниками». Тогда же было упразднено Особое совещание при МВД СССР, что означало, что никто не может быть осужден без решения суда.

Стало быть, в Туруханский край Андрей поехал именно тогда, когда в обратном направлении двинулись тысячи бывших зэков.

Вероятно, было выбрано не самое лучшее время для перевоспитания своего взрослого сына именно таким образом, хотя бы потому, что возможность не вернуться из этой поездки была велика. Так, по воспоминаниям инженера-картографа (а в 1953 году практиканта-геодезиста) Ольги Ганчиной, по Енисею шли пароходы, захваченные освобожденными заключенными, в райцентрах, по сути, не было советской власти, милиция бездействовала, громились магазины и сберкассы, а в крупные города были введены регулярные армейские части. Однако, что было сделано, то было сделано, и Андрей оказался именно в это время именно в этих местах.

Мария Ивановна Вишнякова-Тарковская писала в своем дневнике: «В понедельник Андрей едет. Конечно, не выход, но, все-таки, выход. Обозлен, бросается, груб, но я одна… Нужна хорошая семья с мужчиной во главе и полное благорастворение чувств в доме».

На бывалых геодезистов, геологов и картографов Тарковский произвел сначала не самое приятное впечатление. Столичные замашки молодого коллектора, постоянная игра на публику («считал себя похожим на какого-то французского актера»), образ стиляги с Серпуховки раздражали, но со временем стало ясно, что это своего рода защитная реакция, желание спрятать что-то сокровенное очень глубоко, боязнь, что его внутреннее переживание станет предметом издевательств или глупых шуток.

Ольга Тимофеевна Ганчина рассказывала, что при всем своем напускном снобизме Андрей никогда не прятался за чужие спины в сложных ситуациях, всегда был готов прийти на помощь, был ответственен и всегда держал данное им слово. Эти качества делали ему честь, и довольно быстро от прежней неприязни к нему не осталось и следа.

Другое дело, что Тарковский был заложником собственной эмоциональности и склонности к рефлексии. Это пришло из военного детства, из пережитых страданий, болезни, из постоянного нахождения на острие семейного конфликта между отцом и матерью, между отцом и его второй семьей, между отцом и его третьей семьей, между матерью и им самим. Коллеги по экспедиции вспоминали, что порой заставали Андрея плачущим, впавшим в «какую-то сильную тоску… когда он садился на берегу над самой водой, и не раз… приходилось выводить его из этого состояния… брать за рукав и уводить подальше от воды».