Все свои. 60 виньеток и 2 рассказа - [78]
Ford Model T, 1908. Библиотека Конгресса США / Library of Congress, Prints & Photographs Division, [LC-USZ62-118659]
Чтобы вернуть себе их внимание (а первая лекция – рекламная, пилотная), я сообщаю, что грамматика играет роль и в прозе. Вот хотя бы у того же Пушкина в кульминационной точке его исторического, а ля Вальтер Скотт, романа, когда по закону жанра дело доходит, наконец, до декапитации, читаем (я перевожу предельно близко к тексту):
[Гринев] присутствовал при казни Пугачева, который узнал его в толпе и кивнул ему головою, которая через минуту, мертвая и окровавленная, показана была народу.
Что же тут такого грамматически особенного? А то, что Пугачеву реально отрубают историческую голову, и ее вымышленный личный кивок вымышленному Гриневу плотно, всего лишь через запятую, совмещен с этой головой в единую синтаксическую конструкцию – определительное придаточное с которая, причем Пушкин идет даже на стилистически сомнительный повтор этого оборота: …Пугачева, который… головою, которая… Ну и что? А то, что в литературном переводе на английский это обычно пропадает: кивает Пугачев в одном предложении, а голову демонстрируют в другом, после точки.
Игры с отрубленной головой оказывают свое живительное действие, но с добавлением к неведомому Пушкину неведомого Вальтер Скотта – и все это ради микроскопических различий между точкой и запятой! – глаза студентов опять стекленеют. Бьет час широких культурно-исторических обобщений, сиречь стендапа.
Как известно, говорю я (памятуя, конечно, что известное известно немногим), после победы во Второй мировой войне (1945) реальным хозяином Японии стал главнокомандующий американскими оккупационными войсками генерал Дуглас Макартур. И вот он стал вводить там все хорошее – демократию, дружбу народов и разные мирные занятия. И по одной из версий, возможно апокрифической, предложил научить японцев собирать автомобили.
– Ну, – вроде бы сказал он, – никто, конечно, не собирается на этих машинах ездить. Но пусть себе клепают «Форды», там, допустим, Модель Т[71]. Это займет их и убережет от хулиганства (will keep them off the streets).
Дальнейшее известно, с шиком объявляю я: вскоре японские марки заполоняют мировой и американский рынок. Так вот, Пушкин, апроприирующий мировую классику для российского читателя, – это винтажный «Форд», и везти его обратно в Штаты смысла нет, а Толстой, Достоевский и Чехов – это уже «Тойоты», «Хонды» и «Субару», годные для экспорта, ибо вносящие новое в мировой литературный фонд.
Номер срабатывает, хотя, надо признаться, с годами все слабее – сегодня имя Макартура мало кому что-то говорит.
С годами у нас вообще остается все меньше общих кумиров, так что не знаешь, на что опереться. Даже с Библией и Шекспиром знакомы один-два студента, и то кое-как. Но я не унываю. Тем полезнее им, говорю я про себя, а иногда и вслух, столкнуться с (be exposed to) чем-то основательным, вековым, древним – вроде меня.
Рассказы
Веревочка
Когда железный занавес достаточно прохудился и я по своим бунинским делам стал всерьез собираться во Францию, из разговоров с родственниками я узнал, что в тех местах у меня очень кстати имеется троюродный дядя, в свое время выпускник химфака МГУ, а уже лет десять как профессор Высшей школы парфюмерии (École Supérieure de Parfum) Грасского отделения Университета Ниццы, дядя, которого я никогда не видал, но которому незамедлительно написал, и он ответил, а потом и позвонил, так что вскоре я, не веря своему счастью, сидел на веранде его загородного дома, попивая с ним «Кир Рояль» и беседуя, во избежание неловкостей, которыми чреваты подобные предумышленные знакомства, на безопасные литературные темы, в частности, конечно, о Бунине. Впрочем, мы быстро и очень по-свойски разговорились – наверное, сказалось дальнее, но все-таки родство.
Началось, однако, не с Бунина. Тогда очень нашумел роман Зюскинда «Парфюмер», а дядя оказался знатоком и страстным любителем литературы, правда, ценившим в ней, как многие технари, главным образом фактографию. Он тотчас пустился в профессиональное обсуждение ольфакторных, то есть обонятельных, тонкостей романа, на что я, постепенно смелея, принялся возражать со своей литературоведческой колокольни (искусство как прием, сюжетные тропы, остранения, узнавания, мотивировки, интертексты) и закончил ссылкой на Бунина, который именно в этих местах – я описал рукой шикарную дугу – сочинял свои «Темные аллеи», причем, как он сам неоднократно подчеркивал, именно сочинял, то есть выдумывал, а не извлекал с запоздалым сладострастием из своей старческой памяти, в чем его любили обвинять современники.
– Ну, подчеркивать он в пику критикам мог что угодно, – живо отреагировал дядя, – ему и карты в руки. А ты вспомни, что он говорит в «Жизни Арсеньева»: «Писать! Но вовсе не затем, чтобы рисовать широкие картины современности! Я заходил в чайную, смотрел на ржавый шелушащийся поднос, на два белых чайника с мокрыми веревочками, привязанными к их крышечкам и ручкам… Наблюдение народного быта? Ошибаетесь – только вот этого подноса, этой мокрой веревочки!..»
