Все свои. 60 виньеток и 2 рассказа - [77]
Да ведь это злонамеренная книжка… это просто неправдоподобно, потому что и случиться не может, чтобы был такой чиновник. Да ведь после такого надо жаловаться, Варенька, формально жаловаться.
И правда, любовью ли проникнуто первое же описание внешности этого человечка, бросающее на черты его лица тусклый отсвет из заднего прохода (в духе угрозы, часто слышанной мной в детстве, натянуть собеседнику глаз на жопу)?
[В] одном департаменте служил один чиновник… несколько рябоват, несколько рыжеват, несколько даже на вид подслеповат, с небольшой лысиной на лбу, с морщинами по обеим сторонам щек и цветом лица что называется геморроидальным.
Красиво сказано, песенно, и в склад, и в лад, а такого раскатистого наименования, каким припечатано в конце, вообще поискать! Но если это любовь, то разве что, как сказал один искусник слова, любовь к предложениям.
Так ли, однако, важно знать, зачем кто-то пишет, что, типа, дважды два четыре? Из любви ли к людям (таблице умножения? четным числам? трехстопному хорею?), в силу ли несклонности к вранью или по несносной привычке быть всегда правым? И должен ли я предъявлять доказательства любви и общей благонамеренности каждый раз, когда сообщаю, что такой-то, про которого известно все только самое хорошее, долго твердил одно, а потом возьми и сделай что-то очень даже другое, да еще и ляпни при этом нечто совершенно уже третье (буквально взывающее об увековечении) – и каждый раз из лучших побуждений?!
В виньетках люди предстают по большей части в невыгодном свете. И на обложку одного из сборников я честно вынес соответствующий отзыв проницательного читателя:
Есть, есть подвох, как не быть! В качестве словесных завитушек виньетки призваны радовать глаз и слух, но в качестве заметок о том, что было, вынуждены с кривоватой улыбкой держаться истины.
Задумавшись очередной раз над тем, как они пишутся, я вдруг прикинул: а не по способу ли знаменитого ваятеля, признававшегося, что просто убирает лишнее? Опускаются оправдательные ссылки на суровость предлагаемых обстоятельств, на господство принятых мнений (= «понятий»), на благость собственных намерений – на всевозможное, по выражению еще одного злобного правдоискателя, «то, чего нет». Все это убирается, а оставляется – совсем уже, так сказать, без штанов – ровно то, что заслуживает внимания потомков.
Считается, что пишущему нужна хорошая память. В общем, да, – но не в случае виньеток. Потому что то, что может забыться, и есть лишнее, подлежащее убиранию. Остается же только незабываемое – запоминающееся мгновенно, раз и навсегда, жалуйся потом не жалуйся.
Но они этого не понимают. Друзья же изощрялись в спорах, Забыв, что рядом – жизнь и я… Мне подобные речи, конечно, не по чину, да и произнесший их осмотрительно спрятался за сестрину юбку. Но, честное слово, иной раз так хочется смутить веселость их, достучаться, объяснить, наконец предупредить, что все, что они говорят, может быть и будет использовано против них.
Нет, ничего не хотят слышать, и так продолжается из века в век, а они – в подавляющем большинстве своем собратья-словесники – все это читают, знают назубок, исследуют, но к себе почему-то не относят.
Ну, мое дело сказать.
Пушкин, Макартур, время и мы
Заголовок немного энглизированный, и тому есть причины.
Начинается очередной семестр, и я в очередной раз буду читать курс «Шедевры русской новеллистики» – для первокурсников, общеобразовательный, в переводе, то есть совершенно с нуля. В нем будут три десятка рассказов, от «Бедной Лизы» до «Пхенца». Курс успешный (как-то раз вошедший в дюжину самых популярных у студентов) – возможно потому, что отшлифован до блеска за почти сорок лет, что я его преподаю: немного литературоведения, немного стендап-комедии. Этот смешанный жанр я выковал вскоре по приезде в Штаты, когда слова стендап в русском языке еще не было.
На первом же вводном занятии я прошу студентов назвать какие-нибудь имена русских писателей и ответы получаю всегда одни и те же. Многие студенты – выбравшие мой курс не столько по эстетическим соображениям (из любви или интереса к русской литературе), сколько по прагматическим (ввиду его удобного места в сетке расписания) – не могут назвать ни одного. (Ничего особенно обидного для нас в этом нет: они точно так же не слыхали о Сервантесе, Гёте, Байроне, Бальзаке, Генри Джеймсе, вообще почти ни о чем, кроме недавних хитов.) Но некоторые, примерно треть, знают два-три имени: Достоевского (которого кто-то один, может, даже проходил в школе), Толстого, Чехова. Но никогда не Пушкина.
В ответ я удивляю их известием, что в России бесспорный номер один – именно Пушкин. И приступаю к давно обкатанным объяснениям этого парадокса. И правда, как так: для нас он – наше все, а для остальных – неведома зверушка?!
Объяснений я даю, в общем, два. Одно – литературоведческое, структурное. Для русских Пушкин – прежде всего поэт, а поэзия, согласно американцу Роберту Фросту (его имя кое-кто из студентов знает), – это то, что пропадает в переводе, потому что, согласно Роману Якобсону (его имени я не произношу), это во многом поэзия грамматики, грамматика же в разных языках – разная (это они понимают, поскольку половина из них – «латины» и азиаты). Но при словах
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Книга невымышленной прозы известного филолога, профессора Университета Южной Калифорнии Александра Жолковского, родившегося в 1937 году в Москве, живущего в Санта-Монике и регулярно бывающего в России, состоит из полутора сотен мемуарных мини-новелл о встречах с замечательными в том или ином отношении людьми и явлениями культуры. Сочетание отстраненно-иронического взгляда на пережитое с добросовестным отчетом о собственном в нем участии и обостренным вниманием к словесной стороне событий делают эту книгу уникальным явлением современной интеллектуальной прозы.
Книга прозы «НРЗБ» известного филолога, профессора Университета Южной Калифорнии Александра Жолковского, живущего в Санта-Монике и регулярно бывающего в России, состоит из вымышленных рассказов.
Знаменитый российско-американский филолог Александр Жолковский в книге “Напрасные совершенства” разбирает свою жизнь – с помощью тех же приемов, которые раньше применял к анализу чужих сочинений. Та же беспощадная доброта, самолюбование и самоедство, блеск и риск. Борис Пастернак, Эрнест Хемингуэй, Дмитрий Шостакович, Лев Гумилев, Александр Кушнер, Сергей Гандлевский, Михаил Гаспаров, Юрий Щеглов и многие другие – собеседники автора и герои его воспоминаний, восторженных, циничных и всегда безупречно изложенных.
Книга представляет собой сборник работ известного российско-американского филолога Александра Жолковского — в основном новейших, с добавлением некоторых давно не перепечатывавшихся. Четыре десятка статей разбиты на пять разделов, посвященных стихам Пастернака; русской поэзии XIX–XX веков (Пушкин, Прутков, Ходасевич, Хармс, Ахматова, Кушнер, Бородицкая); русской и отчасти зарубежной прозе (Достоевский, Толстой, Стендаль, Мопассан, Готорн, Э. По, С. Цвейг, Зощенко, Евг. Гинзбург, Искандер, Аксенов); характерным литературным топосам (мотиву сна в дистопических романах, мотиву каталогов — от Гомера и Библии до советской и постсоветской поэзии и прозы, мотиву тщетности усилий и ряду других); разного рода малым формам (предсмертным словам Чехова, современным анекдотам, рекламному постеру, архитектурному дизайну)
Инфинитивная поэзия, по определению А. К. Жолковского, – это стихи, написанные в неопределенном наклонении (как «Грешить бесстыдно, непробудно…» А. А. Блока) и посвященные типовой лирической теме: размышлениям о виртуальном инобытии. Перед нами первая в своем роде антология, которая близка таким собраниям, как «Русская эпиграмма», «Русская эпитафия» или «Русский сонет», но отличается от них более формальным – поэтико-синтаксическим – принципом отбора. В антологию вошли три с лишним сотни образцов инфинитивной поэзии, от Тредиаковского до классиков прошлого века, а в комментариях к ним приводятся аналогичные фрагменты из других произведений тех же авторов, а также иноязычные источники и параллели.
Эта книга перевернет ваше представление о людях в форме с ног на голову, расскажет о том, какие гаишники на самом деле, предложит вам отпущение грехов и, мы надеемся, научит чему-то новому.Гаишников все ненавидят. Их работа ассоциируется со взятками, обманом и подставами. Если бы вы откладывали по рублю каждый раз, когда посылаете в их адрес проклятье – вслух, сквозь зубы или про себя, – могли бы уже давно скопить себе на новую тачку.Есть отличная русская пословица, которая гласит: «Неча на зеркало пенять, коли рожа крива».
Чем старше становилась Аделаида, тем жизнь ей казалась всё менее безоблачной и всё менее понятной. В самом Городе, где она жила, оказывается, нормы союзного законодательства практически не учитывались, Уголовный кодекс, так сказать, был не в почёте. Скорее всего, большая часть населения о его существовании вовсе не подозревала. Зато были свои законы, обычаи, правила, оставленные, видимо, ещё Тамерланом в качестве бартера за городские руины…
О прозе можно сказать и так: есть проза, в которой герои воображённые, а есть проза, в которой герои нынешние, реальные, в реальных обстоятельствах. Если проза хорошая, те и другие герои – живые. Настолько живые, что воображённые вступают в контакт с вообразившим их автором. Казалось бы, с реально живыми героями проще. Ан нет! Их самих, со всеми их поступками, бедами, радостями и чаяниями, насморками и родинками надо загонять в рамки жанра. Только таким образом проза, условно названная нами «почти документальной», может сравниться с прозой условно «воображённой».Зачем такая длинная преамбула? А затем, что даже небольшая повесть В.Граждана «Кровавая пасть Югры» – это как раз образец той почти документальной прозы, которая не уступает воображённой.Повесть – остросюжетная в первоначальном смысле этого определения, с волками, стужей, зеками и вертухаями, с атмосферой Заполярья, с прямой речью, великолепно применяемой автором.А в большинстве рассказы Валерия Граждана, в прошлом подводника, они о тех, реально живущих \служивших\ на атомных субмаринах, боевых кораблях, где героизм – быт, а юмор – та дополнительная составляющая быта, без которой – амба!Автор этой краткой рецензии убеждён, что издание прозы Валерия Граждана весьма и весьма желательно, ибо эта проза по сути попытка стереть модные экивоки с понятия «патриотизм», попытка помочь россиянам полнее осознать себя здоровой, героической и весёлой нацией.Виталий Масюков – член Союза писателей России.
Роман о ЛЮБВИ, но не любовный роман. Он о Любви к Отчизне, о Любви к Богу и, конечно же, о Любви к Женщине, без которой ни Родину, ни Бога Любить по-настоящему невозможно. Это также повествование о ВЕРЕ – об осуществлении ожидаемого и утверждении в реальности невидимого, непознаваемого. О вере в силу русского духа, в Русского человека. Жанр произведения можно было бы отнести к социальной фантастике. Хотя ничего фантастичного, нереального, не способного произойти в действительности, в нём нет. Скорее это фантазийная, даже несколько авантюрная реальность, не вопрошающая в недоумении – было или не было, но утверждающая положительно – а ведь могло бы быть.
Если вам кто-то скажет, что не в деньгах счастье, немедленно смотрите ему в глаза. взгляд у сказавшего обязательно станет задумчивый, туманный такой… Это он о деньгах задумается. и правильно сделает. как можно это утверждать, если денег у тебя никогда не было? не говоря уже о том, что счастье без денег – это вообще что-то такое… непонятное. Герой нашей повести, потеряв всех и всё, одинокий и нищий, нечаянно стал обладателем двух миллионов евро. и – понеслось, провались они пропадом, эти деньги. как всё было – читайте повесть.
Рут живет одна в домике у моря, ее взрослые сыновья давно разъехались. Но однажды у нее на пороге появляется решительная незнакомка, будто принесенная самой стихией. Фрида утверждает, что пришла позаботиться о Рут, дать ей то, чего она лишена. Рут впускает ее в дом. Каждую ночь Рут слышит, как вокруг дома бродит тигр. Она знает, что джунгли далеко, и все равно каждую ночь слышит тигра. Почему ей с такой остротой вспоминается детство на Фиджи? Может ли она доверять Фриде, занимающей все больше места в ее жизни? И может ли доверять себе? Впервые на русском.