Все свободны! - [18]

Юрий Николаевич сел за стол, свет свечей падал на лица, бликовал на стенах, оконном стекле и совсем гасил улицу.

— Знаешь, я зиму в первый раз увидел в Кутии, когда в армии служил. До этого тоже вроде зимой на лыжах катался и баб лепил снежных. Иногда мы ездили с папой в Сокольники погулять. Когда я был совсем маленький и дачи еще не было. И вот первый снег выпадал, у нас это называлось «бабский праздник». Смешное название, детское такое. Приезжали в Сокольники, захватив с собой морковку. Катали снежные комы — или как это по-русски? — ставили их друг на друга. Получалась красавица баба. Однажды стащили у бабушки фартук и нарядили нашу бабу, и стала она такой домработницей. Хотя тогда такие понятия и не были в особом ходу. Были же времена… Да. Надо же. Так все и было. Бабушка тогда очень ругалась. Но вот настоящую зиму — так, чтобы небо развернулось и светил снег — в Кутии.

— А ты в армии служил?

— Не похоже? — засмеялся он. — Да, офицером, когда институт закончил. Тогда, ты не помнишь, наверное, счастливчиков-выпускников оттуда, где не было военной кафедры, отправляли шуршать офицерскими погонами по закоулкам родины. Там я эту родину изучать и начал. Думаешь, откуда про разработки, месторождения и всякие прииски и поиски знаю. Оттуда. От скуки этим занялся. А потом оказалось — как бы специально. Там и в тундру ездить привык. К охоте пристрастился. Я и сейчас частенько на охоту езжу.

— Ты говорил. Только не очень себе представляю.

— Меня с ружьем?

— Нет. Охоту.

— Охотник ведь, как грибник. Кто грибы есть любит, а кто — собирать. А некоторые, я, например, любят по лесу шататься. Простое переключение внимания. Помогает, когда сильно устаешь.

— Понятно. А я ведь тоже стреляю хорошо, — продолжила Вася. — И одно время все рвалась с кем-нибудь. Поохотиться. Никто не брал. Слава богу, женщина на охоте — дурная примета.

Юра улыбнулся.

— Для некоторых и женщина в постели — примета дурная.

— Смешно. Только мне не очень нравятся шутки на эту тему.

— А я встречал женщин с ружьем в разных местах. — Он сделал вид, что не заметил замечания. — Охотницы, они, знаешь ли, очень красивые! Это раньше в лес только по необходимости ходили, чтобы с голоду не помереть. А теперь модняк, такие тетки на снегоходах. Или на лошадях. Тебе хорошее ружье, пожалуй, тоже будет к лицу. Может, подарить?

— Ружье — ладно. Только снегохода не надо. Мне его ставить дома некуда.

— Васечка, а что, кстати, тебе подарить на Новый год?

— Ты так далеко загадываешь. Может, в новом году мы и здороваться не будем.

— Будем. Куда ж мы теперь денемся?

— Да туда, где и раньше были, все эти годы.

— Назад дороги нет.

— Да не парьтесь вы, Юрий Николаевич. Я человек без глобальных запросов. И новые валенки меня вполне устраивают. Если б они еще шелком расшиты были, цены бы им не было.

— Валенки — это от заведения. Хотелось бы и от себя лично. Но в первый раз вижу, чтоб так упорно отказывались.

— Часто приходилось расплачиваться?

— Приходилось, но за другое.

— Тогда и за это не начинай.

— Я скоро поеду за Горы по делам. Поедешь со мной? Прокатишься, проветришься.

— Я вообще-то еще не протухла. И в каком опять качестве?

— И что это качество тебя так беспокоит? Не волнуйся, там про твое качество никто не спросит.

— Зато спросят в редакции — за каким лысым чертом мне туда. Прямо так и спросят. Не постесняются.

— А ты скажешь, что я черт не лысый вовсе.

— Да уж. Если еще узнают, что с тобой — жаба задушит, нолики в глазах закрутятся, забегают, заскачут. Ты и сам такое видел часто. Думаю.

— Их нолики в их глазах нас с тобой совершенно не интересуют. Мы занимаемся только своими. Запомни это. Я прикажу там своему человечку, он для тебя все организует — театр там, кино, что тебе надо еще? Доложит мне. Видишь, все просто. Ты пишешь заявку своему начальству, я лично люблю бумажки с инициативой с мест. Оно ее рассматривает и отправляет…

— …меня с тобой.

— С радостью. По крайней мере, моей.

— Ты меня не слышишь. Если узнают, что с тобой, никогда не отпустят. Ну ладно, попробую, только пусть твой человек мне все доложит, и побыстрее, а я что-нибудь постараюсь придумать.

— Ты самостоятельна. И очаровательна. — Наконец и это определение заняло свое место.

Она вдруг представила, как они, старичок и старушка, вот так же сидят через сто лет, живые и в меру здоровые, и также беседуют. Смешные, наверное, из них получатся старички. Картинка выходила вполне умильная.

— А подари мне оловянное колечко, — вдруг неожиданно даже для самой себя попросила она. Встала и начала было собирать посуду. Юрий Николаевич поднялся, просто взял ее за руку и подтолкнул в спальню.

Вася любила ездить в метро. Монотонное покачивание задавало ее организму определенную ритмику и ту скорость, с которой он и существовал потом в течение дня. Пассажиры ее обычно не раздражали. Более того, каждый день люди, окружавшие ее в вагоне, несли ей свое настроение. И всякий раз — разное. Причем в одном настроении подбирался весь вагон. Так как-то собирались попутчики. То они все улыбались, то зло скалились, то тосковали, то морщились в похмелье. Она заметила, что их самочувствие не то чтобы ей передавалось, нет, но день складывался в прямой зависимости. А сейчас, привычно трясясь с ними вместе, она никак не могла попасть в их ритм. Ничего не ловилось, и окружение было каким-то рваным. Хотя публика вроде попалась вполне приятная и вполне неприятная — как обычно. Вася наблюдала за людьми словно через стекло, поэтому их лица представлялись ей немного деформированными. Она даже начала сама чуть подпрыгивать на сиденье для утряски сознания. Комок мыслей при этом, правда, растворился, превратившись в муть, поднявшуюся, будто в стакане. Взвесь эта тоже была не противная, но странная. А по стеклу, казалось, можно было постучать снаружи палочкой, и стук получился бы глухой и тупой.