Все случилось летом - [95]
И опять скользили белоснежные гибкие танцовщицы, но теперь уже в ином порядке. Она даже прониклась ритмом их танца, не понимая, спит или бодрствует, а голова ее клонилась к песчаной подушке, упавшие на лицо волосы прикрыли руки, и от этого им стало тепло… На одно мгновение из сладкой дремы ее пробудил странный шум — кто-то, разогнав тишину, тяжело ступая, продирался сквозь кустарник, и санитарка схватилась за винтовку, от волнения едва соображая. Из тьмы показалась корова, волоча за собой длинную цепь, с которой, должно быть, и сорвалась. Животное опасливо и звучно тянуло ноздрями воздух, подняв морду, вслушивалось в тишину, потом вдруг бросилось в чащу — зазвенела цепь, обдирая кору деревьев, загремела земля под копытами…
Сподра еще крепче обняла винтовку — сжала ствол ладонью, прильнула к нему щекой, и тогда она уловила запах смазки и какой-то другой, еще более терпкий запах. Так пахли выстрелы, а это было как раз то, что нужно: все, вместе взятое, отгоняло страх и сомнение. На один-единственный миг ей почудилось, что слышит она голос матери. Звучал он издалека и был таким озабоченным: «Сподра, детка, надень кофту, а то холодно». — «Хорошо, мама, сейчас надену», — ответила Сподра. И вдруг ей стало тепло и приятно…
Командир взвода Крастынь, подойдя сзади, уже довольно долго стоял у окопа, прислушиваясь к ночным звукам. Приметив на земле шинель, он поднял, встряхнул ее и бережно прикрыл плечи Сподре; девушка спала стоя, прижавшись щекой к винтовке. В душе он отругал себя за то, что не выполнил приказа — всех женщин отправить в тыл. Конечно, они не кадровая армия, всего-навсего ополченцы, но дисциплина все равно должна быть. Маленькая санитарка знала о приказе и тем не менее ухитрилась остаться. «Ладно, завтра дело поправим», — решил про себя Крастынь.
Темнота постепенно редела, небо светлело, предметы обретали четкие формы. Он бы сейчас отдал все, что угодно, только бы оттянуть рассвет: отдых ребятам был дороже хлеба. А как только поднимется солнце ладони на две поверх горизонта, начнется бой — так было вчера, позавчера и много дней кряду. Он-то может обойтись без сна, он уже старик, не то что эти юнцы, из которых мало кому и двадцать исполнилось.
Тяжело волоча ноги, Крастынь подошел к переломанной пополам ели и привалился к стволу. Верхняя часть ее, будто бритвой срезанная, валялась в нескольких шагах. Так вот почему на обратном пути он никак не мог найти этого ориентира, а уходя, хорошо приметил ель на фоне светлеющей кромки неба. Он погладил дрожащий ствол дерева, и ладонь его облипла мелкой мшистой сушью, источавшей аромат согретого солнцем бора. Крастынь неимоверно устал, весь вымок от росы, а где-то внутри что-то ныло привередливо, дотошно, неотступно. Но он знал, что ноет не плоть его, а сам он, все существо его, то, что в книгах как будто зовется душой, и еще он знал, что причина этой боли в тех душах, которые тут погибли, в сожженных домах, которые еще дымятся, в этой сломанной ели, которая могла бы долго еще радовать глаз, причина этой боли — поруганная жизнь. Он был учителем рисования, простым учителем, может, чуточку отличным от других — за плечами у старого красного стрелка Крастыня лежали дороги первой мировой и гражданской войны, потому-то его теперь назначили командовать взводом ополченцев. Никто из них не получал никаких повесток, они сами мобилизовали себя, и, будто сговорившись, пришли к горкому партии, где раздавали оружие. Значит, есть в мире сила, способная поднять людей, привести их в неведомый край, на поля, по которым рыщет стоглавая смерть. Да и как можно уничтожить идею, мысль, веру человека? Жалок тот, кто этого не понимает.
Старый учитель заметил, что с каждым мгновением становится все светлее. Темные пятна, черневшие поодаль перед окопами, оказались кустами можжевельника на пустыре, а за ними колосились хлебные поля, со всех сторон стекаясь под вековые липы, где, наверное, затаилась бывшая помещичья усадьба. Над пустырем, подобно тучкам, висели клочья тумана, местами совсем приникая к земле, а сверху, словно мачты, плыли стройные вершины можжевельника; кое-где туман приподнялся, приоткрыв горбатые валуны. Скажите пожалуйста, подивился Крастынь, ни дать ни взять — театральная сцена. Не хватает только актеров, которые могли бы поведать какую-нибудь давнюю историю, ну, например, о том, как он, молодой латышский стрелок, таким же летним утром некогда прощался на берегах Волги с девушкой, спасшей ему жизнь. Его тогда свалил тиф, и санитары в лазарете, решив, что он умер, перенесли в сарай и там оставили вместе с другими мертвецами, ожидавшими захоронения. Молодая санитарка, проходя мимо, услышала тихий вздох. Она его вырвала у смерти, вернула жизни.
«Обещай, что первый вальс после войны мы будем танцевать с тобой, — сказала тогда ему девушка. — И уж эта, конечно, будет последней войной, не может быть, чтобы люди опять допустили такие ужасы».
Будем танцевать с тобой первый вальс… Туман укрывал собой Волгу, и река катила воды бесшумно и тихо.
Крастынь протер воспаленные глаза. Над древними липами в небо взвилась ярко-белая ракета, тут же рассыпавшись мелкими искрами. И сразу взревело множество моторов, а солнце еще не успело подняться. Там были враги. Крастынь стряхнул с себя предрассветную свежесть и неспешным, одеревенелым шагом, совсем как крестьянин в поле, пошел будить свой взвод.
