Все случилось летом - [94]
Воцарилась тревожная тишина, казалось, у тишины застывшие лягушачьи глаза, высматривающие каждую неровность, каждый куст. Артур опять уронил голову на скрещенные руки, и взгляд столкнулся с этими безмолвными глазами, но не было сил о них думать, и, дав себе слово побыть в таком блаженном состоянии всего секунду, ну, самое большее минуту, он погрузился в дрему, где явь переплеталась со сновидением и где одно ничем не отличалось от другого. И все-таки шаги он расслышал. К нему в окоп прыгнула санитарка, девочка Сподра, и в его уютном земляном жилище сразу стало тесно, но Артур обрадовался этому — что может быть на войне важнее того чувства, что ты не одинок, что слева и справа от тебя товарищи?
— Ты спал? — спросила Сподра и, взяв его за плечо, сильно встряхнула.
— Нет, — ответил он. — Через час я должен разбудить Мазверсита. Может, уже через полчаса. Не знаю, сколько прошло времени.
— А мне стало страшно. Жуткая ночь.
Сподра вслушалась. Ничего — только тишина. Быть может, она не так выразилась? Это был не страх, что-то другое. И случилось это не здесь, в другом месте, другой ночью. Стреляли немецкие пушки, а наутро, когда обо всем успели забыть, Авотыня нашли мертвым. Он лежал в своем окопе шагах в двадцати от Сподры… Смерти она не боялась, вернее, некогда о ней было думать: все время приходилось воевать и отдыхать в промежутках. Но когда смерть подкрадывается ночью, а ты совсем одна и некому сказать последнее слово, накатывает чувство страшного одиночества.
— Ты спишь?
— Нет же!
— Взгляни, тебе не кажется, что перед нами огромная сцена? Как в театре, а?
Черные шатры кустарника снизу прикрывались белой завесой не то тумана, не то дыма, едва-едва клубившегося, а надо всей этой гигантской декорацией простиралось небо — безмятежное, темное, с рдеющим отсветом зари на востоке.
— Нет, не кажется.
— Просто ты не так смотришь! Представь себе сцену. Танцовщицы — они во всем белом — вот делают шаг: раз-два, раз-два… Чуть слышно звучит музыка. Ты не спишь? Ой, как бы я сейчас танцевала… Всю ночь без передышки — от зари до зари. Что это у тебя на щеке? Кровь?
— Может быть.
— У нас в школе собирались устроить выпускной вечер, да не успели. Ты меня слышишь? После войны мы будем с тобой танцевать первый вальс. Под оркестр, в большом зале, и все окна — настежь, и ветер играет занавесками. И паркет натерт до блеска. И первым танцем будет вальс; я оставлю его для тебя, а ты для меня.
«После войны мы будем танцевать…» У Артура защемило сердце: все же когда это случилось, когда началась война? С тех пор прошла целая вечность, может, еще больше. После войны все будет иначе, подумал он, хотя толком не знал, что же все-таки будет. Ах, да, очень просто — не будет войны. И сам он будет другим, и Сподра будет другой, и вряд ли они вспомнят о вальсе, который не успели станцевать. А может, и вспомнят. Вот такой же летней ночью…
— Ну, видишь?
— Да.
И в самом деле, ему стало казаться, что этот незнакомый край, притихший в предрассветных ожиданиях, похож на огромную сцену, а по ней скользят безмолвные тени, скользят и вздыхают, сходятся, снова расходятся — едва различимые в море темнеющих пятен. И вместе с ними, с тенями, покачивалось небо-декорация, и не будь этого окопа, не будь винтовки, о войне можно было бы думать спокойно и отвлеченно, примерно так, как в мирное время они пели песни «Если завтра война…» или «Фашистская армия — свора буржуев…». Но тут был фашизм не песенный: погибшие товарищи, обгоревшие трупы, сожженные дома, страдания. Но надо все выстоять, любой ценой выстоять, потому что это ведь последняя война, война войне…
Сподра, приглядываясь к ночи, потихоньку напевала какую-то печальную мелодию. Артур, погрузившись в свои думы, не расслышал грянувших вдали выстрелов, хотя те были как посвист кнута. И лишь когда воздух над ними наполнился гудением, он сквозь бремя усталости ощутил, что снаряды летят на них. И машинально скатился на дно окопа, увлекая за собой и Сподру. Где-то рядом грохнул взрыв, во все стороны вихрями разлетелся песок, озлобленными осами прожужжали осколки. Второй снаряд, не взорвавшись, пронесся над самым окопом, точно с силой брошенный кол. Белой пеленой оседали на землю взрывные газы. От их перегара мутило — это был запах крови. И опять тишина…
Дым начинал рассеиваться, горячая пыль ложилась на влажные от росы былинки. Тишина… Санитарка осторожно привстала со дна окопа, стряхнула с себя песок. Ночь — и больше ничего. От едкого дыма першило в горле. Ель, стоявшая позади, — высокая, строгая, — теперь переломлена пополам.
Но Артур не шелохнулся. Девушка порывисто склонилась над ним, тронула за плечо. Он дышал глубоко и мерно, припав одной щекой к земле, а сверху тонкие струйки песка текли ему прямо на непокрытую голову. Сподра подставляла под них ладонь и, набрав полную пригоршню, кидала песок на бруствер.
— Ну, не спи же, потерпи немножко, скоро утро… Не спи!
Но все старания разбудить Артура были напрасны. Он даже не отозвался, а когда она, собравшись с силами, приподняла его и попыталась усадить, он тут же мешком свалился обратно на дно окопа. Тогда Сподра решила разбудить Мазверсита, сообразив, что прошло уже больше часа, но и тут ее постигла неудача. Мазверсит, положив подбородок на коленки, спал в своем окопе, и, как ни тормошила, как ни трясла его Сподра, он только повизгивал — такой беспредельной была усталость после многих боев и бессонных ночей. Спрыгнув обратно в окоп Леи, маленькая санитарка расплакалась. Она сама не знала, отчего плачет: ее никто не обидел, у нее ничего не болело. Скорее всего, от сознания своей собственной беспомощности. Но вот она отерла слезы и с вызовом глянула в ночь.
