Все случилось летом - [93]
Земля как-то странно качалась — вверх, вниз, — будто на качелях, и, когда взлетали вверх, становилось светлее, когда падали вниз — темнее. Светлее — темнее, светлее — темнее… Артуру хотелось спросить, что стряслось с их миром, отчего он стал таким странным, но рядом никого не было. Прикрыв на мгновение глаза, он обнаружил, что качели все равно продолжают взлетать и падать и от этого по-прежнему рябит: светлее — темнее, светлее — темнее… И тогда Артур понял, что все это проделки ужасной, ни с чем не сравнимой усталости. Постой, когда же им раздали в Риге оружие? Полтора месяца назад. Сорок пять дней с винтовкой. Сорок пять дней войны. Может, больше, может, меньше, счет дням давно потерян, потерян счет и ночам. Время остановилось.
В кровь царапая лицо и руки, путаясь в гибком, густом ивняке, он продирался все дальше, продирался с единственной мыслью: не потерять из виду шедшего впереди, чутьем угадывая, что тот, кто шагает сзади, точно так же следит за ним, боясь прервать эту живую цепь. А когда все-таки перед ним вырастала ужасающая пустота — ни звука, ни шороха, — он сломя голову кидался в нее, в эту пустоту, кидался, вытянув руки, чтобы уберечь глаза, и не успокаивался до тех пор, пока сквозь свое частое дыхание вновь не улавливал шаг товарища.
Лес оборвался. Передние, приставив к ноге винтовки, ждали остальных. Колонна сжималась, подобно пружине. Потом, пригнувшись, пересекли дорогу, брели полем уже колосившейся ржи, делали остановки, шли, опять стояли. Наконец одна часть ополченцев скользнула в темноту направо, другая — налево.
— Здесь, — негромко произнес командир взвода Крастынь, и Артур, разглядев перед собой окоп — продолговатую узкую щель, бросился в нее, как в колодец.
«Хорошо, хоть самим не копать», — подумал он, припомнив груды земли, которые за эти дни и ночи ему пришлось перекидать солдатской лопаткой. Почва подчас бывала камениста или затвердевшая на солнце глина, и в нее чуть ли не зубами приходилось вгрызаться. А тут был песок.
Пошарив по краю окопа, Артур нащупал скатку грубой материи. Шинель. Рядом с нею на бруствере пальцы наткнулись на округлые, холодные от росы предметы. Ручные гранаты. Значит, до него здесь кто-то был. Но что стало с прежним хозяином этого тесного, узкого жилья? Ранен, а может, убит? В таких окопах удобно хоронить — ведь могилы рыть некогда. И павшие товарищи остаются в строю. Глаза у них песком засыпаны, земля давит им грудь, но они продолжают бороться, живые чувствуют их дыхание, слышат стук сердец в лад со своим собственным.
А мир продолжал качаться на качелях, и вместе с ним качались свет и темень — будто ветреной ночью качался на столбе фонарь. Справа, поодаль, догорало какое-то строение. Из головешек временами вырывались языки пламени и, полизав их, также внезапно исчезали. Редкие порывы ветра приносили горький запах гари, потом долго державшийся в неподвижном воздухе.
К окопу подошли двое: командир взвода Крастынь и еще кто-то.
— Лея, ты смотри не засни, — проговорил вполголоса Крастынь, и его слова прозвучали скорее как просьба, чем приказ. — Кому-то придется стоять в карауле, пока мы подыщем ячейки для пулеметов. Продержись еще, скажем, часок, ладно? Потом разбудишь Мазверсита, он от тебя справа. Слева — Сподра Тилтыня. Часы у тебя есть?
Артур посмотрел из окопа, и ему показалось, что Крастынь, взметнувшийся в небо, подобно обелиску, тоже качается: вверх — вниз, вверх — вниз…
— Нет у меня часов.
— Ну хорошо — тогда на глазок. Свои не могу оставить. А как Мазверсит отстоит свой час, тут и рассвет придет. Тогда, сам знаешь, такое начнется, сон как рукой снимет. Только смотри не засни.
Они оба ушли, а Лея слушал, как во тьме у них под ногами шелестит трава, как затихает потревоженный кустарник. Сняв каску, бросил ее на бруствер, винтовку прислонил в угол окопа. Припав к песчаному скату, уткнулся лицом на скрещенные руки. Мир мгновенно перестал качаться, сделавшись беспросветно черным, словно бездонный колодец. Вместе со вдохом в рот забивались песчинки, по щеке ползали муравьи. Земля пахла летом. Лоб покалывали высохшие ветки, уложенные здесь для маскировки свежего окопа. Они были горьки на вкус, — наверное, ольха. А может, черемуха. Сухая листва, свернувшаяся на солнце, от ночной росы опять стала податливо мягкой, как подушка. Целые три подушки. Артур понял, что уснет, если сейчас же не примет самых решительных мер. И, сделав над собой невероятное усилие, он поднял голову. Однако это не помогло — война научила его спать даже на ходу.
Тогда он с силой отпрянул от края окопа, но спина тут же прильнула к противоположному скату, и песчаные ручейки хлынули вниз, к ногам. Сзади лежала та чужая солдатская шинель. Он схватил ее и что было сил отшвырнул в темноту, хотя уже давала себя знать прохлада и шинель была кстати. Только не уснуть. Не уснуть. Попробовал постоять на одной ноге, но это тоже было опасно. Так, чего доброго, свалишься на дно окопа, и уж тогда навряд ли встанешь.
Где-то впереди, за догорающим домом, сухо рявкнули пушки — раз, другой, третий, — засвистели снаряды. Но они пронеслись стороной, примерно в том направлении, куда ушел командир. Отметив это про себя, Артур не обращал на них внимания. Полетят сюда, будет ясно по звуку. В начале войны они вот так — по звуку — искали осколки снарядов: хотели память о войне сохранить. Вот дурачье! И пальцы обожгли. Убедились, что смерть горяча.
