Все против всех: Неизвестная гражданская война на Южном Урале - [66]

Вот что пишет по этому поводу Б. Беленкин: «В истории убийства Михаила, благодаря мясниковскому мемуару, можно найти исчерпывающие ответы на вопросы, давно мучающие исследователей. Насколько самостоятельными были или могли быть инициативы „снизу“, какова была позиция центра по отношению к бессудным несанкционированным расправам, в чем вообще в этот период (до августа-сентября 1918 г.) заключалась оппозиция „провинция — центр“? Мясниковский текст среди прочего развенчивает излюбленный миф о централизованном тайном заговоре против Романовых: все было примитивней, ничтожней и безнравственней. Создается впечатление, что центр не без удовлетворения наблюдал, как амбициозные большевистские „удельные княжества“ повязывают себя по рукам и ногам кровью своих жертв. В тот период центр вообще удерживал власть отчасти благодаря именно местным инициативам — в области и экономической, и военной, и карательной».

Здесь я позволю себе не вполне согласиться с вышеприведенным текстом в плане отсутствия «централизованного заговора». Во-впервых, пермское убийство нужно рассматривать в контексте всех остальных акций (Екатеринбург, Алапаевск, Ташкент, Петроград), а там центр «наследил» очень даже густо. Во-вторых, сам Б. Беленкин признает, что «самоустраненность центра от бурной активности местных мясниковых и есть самое явное соучастие — не менее преступное, чем тайные указания». В-третьих (и это главное), хотя Беленкин считает, что «не верить Мясникову нет оснований», я все же не склонен доверять Гавриилу Ильичу на все сто процентов. Слишком уж сильно сказываются в его писаниях законы жанра апологетики. Ему нужно непременно доказать именно свой приоритет в расправе, убедить всех, что именно он, а не Ленин и Свердлов — инициаторы всего случившегося (в свете всего ранее сказанного читателю уже должно быть ясно, зачем автору мемуаров все сие надо). А посему — есть основания сомневаться, и весьма веские.

Второе и, наверное, самое интересное: как Мясников себя готовил в плане идейном к Главному Событию своей жизни. Гавриил Ильич, еще раз вам слово:

«Я, может быть, физически не убью ни одного, но надо быть лично готовым к тому, чтобы убить их всех: И только в том случае я имею право пойти на это дело: Готов ли я? Без всяких колебаний: А странно все-таки: Иван Сусанин, крестьянин, спасает Михаила I. А я, рабочий, изгой, смерд, уничтожаю Михаила II и последнего. Начало и конец, альфа и омега: Михаил: Кто я? Сын смерда, пролетарий, сижу в одиночке. За что? За мою правду; за то, что, вкусив от древа познания добра и зла, понес эти плоды к таким же пролетариям: Вот я — атеист, а там — православные, Достоевские, Мити и Алеши Карамазовы (!). Это они поют „Христос воскресе“, избив меня за то, что я не хочу им подпевать (!). Может, поэтому я понимаю образ Смердякова, как еще никто не понимал: Если Моисей убивает 15000 человек, то это нормально и законно, а если трудовик (!) убил Моисея, то это богопротивно, ибо „не убий“… Если б Толстому предстояло убить Михаила и спасти тысячи жизней трудовиков (!), то убил бы он? Если б ему нужно было убить тифозную вошь и тем спасти множество жизней от заразы? Убил бы он и не задумался? А Достоевский? Этот откровенный защитник самодержавия, православия и народности стал бы думать еще меньше, чем Толстой: Надо реабилитировать Смердякова от гнусностей Достоевского (!!!), показать величие Смердяковых-борцов на сцене битвы свободы с гнетом богов (!!!). Все против меня — Толстой, Достоевский, Милюковы, Керенские, колчаки (!!!). И вот я один против всех.

Скучно, брат. В тюрьме поневоле один, а когда в кругу товарищей, но один — это тяжелей, чем одиночка. Но нет: я чувствую, что делаю нужное и полезное нашей революции дело. В этом моя сила и право».

Согласитесь, такое колоссальное саморазоблачение приходится читать не каждый день. В этом почти параноидальном «потоке сознания» до ужаса явственно вырисовывается лик человека с ницшеанскими претензиями, искренне считающего себя сверхчеловеком, который один против всех творит историю. Между прочим, идеи впоследствии трижды обруганного и проклятого советской идеологией Ницше были чрезвычайно близки тогдашним «левым». Вспомните хотя бы М. Горького: все его хрестоматийные «соколы» и «буревестники», горящее сердце Данко и знаменитое: «Человек — это звучит гордо» — все это напрямую взято из идейного и художественного арсенала великого немца. Более того, можно прямо утверждать, что для Мясникова цареубийство становится прямо-таки религиозным, сакральным актом очищения от скверны (отсюда и ссылки на Библию и воспринятого в кривом зеркале Достоевского).

В этом смысле мясниковский опус — документ чрезвычайной значимости. Ведь в нем, как нигде более, действительно раскрывается философия убийства, препарируется анатомия террора не просто как истребления людей, но, если хотите, как целого философско-культурного явления. И отнюдь не только «красного террора». Такая же сакральная подоплека имелась и у «белого», и у «черного», фашизоидного, а позднее — и просто фашистского террора. В. Пуришкевич, к примеру, в мемаурах описывал свою душевную и затем организационную подготовку к ликвидации Распутина чуть ли не теми же словами, что и Мясников; он тоже уничтожал «вошь» И само убийство для него было просто тяжкой, но необходимой работой, своего рода «авгиевыми конюшнями»: он не психовал, как Юсупов, переходивший от парализующего страха к истерическому глумлению над полумертвым Распутиным, нет, единственное, что волновало Владимира Митрофановича, так это то, что не с первого раза попал в бегущего Григория Ефимовича. И так же будут потом черносотенцы стрелять в Милюкова, в Герценштейна: А эсеры — в великих князей, в генералов, в городовых. И в «белом» лагере та же картина. Знаменитый русский журналист А. Амфитеатров отказывал красным («жидам», по его терминологии) в праве называться людьми и писал: «Со зверями не разговаривают — на них охотятся!»