Все наши ложные «сегодня» - [97]

Его лучшие годы давно миновали. Однако он попробовал.

Самой многообещающей из его находок стали гибридные нанотехнологические бактерии, поедающие раковые образования. Проблема состояла в том, чтобы, запустив их в организм, научить их ограничиваться в своем питании больными клетками и не трогать смежные с ними здоровые. Случалось, что наноорганизмы, единожды попробовав человеческой плоти, начинали безудержно пожирать ее, и поэтому их следовало тщательно проверять.

Лайонел вернулся в день своей последней встречи с Урсулой. Он не хотел удваивать свое присутствие и потому использовал в качестве ориентира мгновение выключения маяка. Для Урсулы это выглядело так, будто Лайонел исчез и сразу вернулся… правда, постаревшим на два года.

Урсула быстро поняла, как Лайонел намеревался спасти ей жизнь – и воспротивилась этому. Ее ум фактически распадался на куски. Бессмысленная жизнь не привлекала ее. Урсула попросила Лайонела больше не возвращаться. Даже если бы им удалось установить точный момент, когда рак впервые зародился в ее гиппокампе и обосновался в средней височной извилине, все равно, это означало бы частичную ликвидацию памяти Урсулы. А она нуждалась в счастливых воспоминаниях. Она не хотела менять дорогие ей годы на воспоминания о его отчаянных и бесплодных попытках вылечить ее. Она намеревалась мирно умереть, лежа в кровати и перебирая остатками своего некогда великолепного мозга часы и дни их встреч.

Их тайная длительная связь, переполнявшая ее до краев, не должна была столь резко оборваться. Если бы Лайонел лишил ее воспоминаний, это стало бы для Урсулы гораздо более трагической ампутацией, чем та, которую Джером перенес полвека тому назад.

Лайонел пообещал ей, что никогда не вернется. Они поплакали, поцеловались, попрощались.

Очутившись в настоящем, он тотчас отправился в прошлое. И опять. И опять.

Он потерял счет своим возвращениям в тот же самый час. Дело было не только в данном ей обещании, но и в каких-то технических тонкостях, не позволявших ему прокрасться дальше, чем в день их последнего свидания. Но каждый раз он приводил кучу доводов, стараясь убедить Урсулу позволить ему попробовать вылечить ее. Она отказывалась. Всегда.

Они оба плакали, целовались, прощались, и он вновь кидался в прошлое.

Однажды Лайонел вынудил ее принять лечение, но она все равно умерла. Последнее ее воспоминание о нем было гневным и тоскливым. Ей казалось, что он предал ее.

Он попробовал еще раз, уговорил ее послушаться его – и снова неудачно. Урсула умерла у него на руках: вышедшие из-под контроля наноорганизмы сожрали ее мозг, Лайонел в последнюю секунду сумел деактивировать их, пока они не съели ее плоть целиком (вдобавок они едва не заразили и его самого).

Но Лайонел продолжал упорствовать, хотя с каждым разом состояние Урсулы стремительно ухудшалось. Она плохо соображала, толком не ориентировалась в происходящем и путалась в самых простых вещах. Она уже не походила на себя.

Муж и дочь были уверены, что Урсула угасает на их глазах из-за прогрессирующего заболевания. Им, запертым в линейном времени и не имевшим представления об экспериментах Лайонела, было невдомек, что виной всему – упрямство гения.

И тогда Лайонел Гоеттрейдер впервые в жизни сдался. Это произошло, когда он, вернувшись в прошлое, обнаружил, что Урсула превратилась в совершенную развалину.

Он сам разрушил ее, поэтому он лишь обнял ее и сказал, что глубоко сожалеет. Они поплакали, поцеловались и попрощались.

Но Лайонел решил задержаться в прошлом. Урсула потеряла сознание на кухне, и Джером незамедлительно отправил ее в больницу. Шесть дней спустя она скончалась на больничной койке в присутствии дочери.

Лайонел пришел на похороны, впервые заговорил с Эммой, пролепетал соболезнование Джерому и вернулся в настоящее. До этого самый длительный период его пребывания в прошлом не превышал трех часов. Заключительное посещение растянулось на неделю с лишним.

Ты любишь кого-то пятьдесят лет, а потом этот человек умирает. Горе принято сравнивать с пустотой, но это не пустота, а скорее, некая плотная тяжесть. Не пустота, требующая, чтобы ее заполнили. Бремя, которое нужно тащить. Твоя кожа проткнута крючьями, к которым цепями прикованы валуны, представляющие собой все то будущее, которое ты рассчитывал иметь. Как помешать пяти десятилетиям любви превратиться в укус ядовитой змеи, после которого сердце делается опасным для твоего организма, поскольку старательно разгоняет яд по всему телу?

Проклятье! Я вовсе не хочу думать об отце, но у меня что-то не получается.

Я даже не представляю, чем для него оказалась смерть моей матери. Я, естественно, никогда не спрашивал его об этом.

Помню, через неделю после ее гибели я обнаружил на кухне дюжину жареных обкусанных бутербродов с сыром. Я бросил их в утилизатор органики и покачал головой по поводу того, насколько отец погружен в себя – способен решить тайны путешествия во времени, но не может заставить работать продовольственный синтезатор.

Теперь-то я понимаю. Это был не пустой перевод продуктов, а тоска. Отец решил приготовить себе еду, которой жена кормила его на протяжении тридцати лет. Но машина не смогла соблюсти дозы пряностей, и столь банальная вещь, как сэндвич, обрела привкус печали.