Все наши ложные «сегодня» - [98]

Мой отец провел всю жизнь в тени Лайонела Гоеттрейдера. Я же, в свою очередь, постоянно убеждал себя в том, что он не достоин подобного сравнения. И продолжалось все это до тех пор, пока я не смог увидеть, чего он не делал. Он не стал пользоваться машиной времени и возвращаться в прошлое. Он не пытался спасти ее. Какую бы боль он ни испытывал, он жил с ней. У него имелся внутренний компас, который сломался у Лайонела. И у меня.

Мама умерла, когда лишь четыре месяца отделяли отца от научного триумфа, ради которого он трудился несколько десятилетий подряд. У него не осталось ничего, кроме меня. Даже если это уже ничего не значит, и тот мир навсегда исчез, а единственное место, где он еще существует – это моя память, пронизанная болью, оказывается, что мой отец все-таки объяснил мне кое-что о любви.

118

Однажды, за обедом в деревенском бистро неподалеку от Клермон-Феррана, после того, как они целый день гуляли по пепловым конусам древней вулканической цепи Шен-де-Пюи, Урсула за десертом объяснила Лайонелу свою концепцию реальности. Согласно Урсуле, реальность не конкретна. Она свободна и желеобразна, как наполовину съеденный ею крем-брюле. Прозрачная поверхность тверда, как лед, но это лишь тонкая корка, которая удерживает на месте мягкое содержимое. Стоит надавить на нее, как она раскалывается на неровные обломки, и содержимое вытекает наружу.

Лайонел признается мне: он опасается, что его вольное обращение с вектором времени спровоцировало системные неполадки в структуре пространства. Они начались, потому что два человека захотели провести некоторое время вместе.

А закончилось все тем, что один из них отказался позволить другому уйти.

Многократно возвращаться во времени к одному и тому же мгновению – примерно то же самое, что методично барабанить ногтем по определенному участку зеркала. Разобьется ли оно? Вероятно, нет. Но разве можно быть уверенным в том, что от этого не пострадала структура стекла?

Что происходит, если проколоть твердую корку реальности? Что вылезет наружу?

Я знаю, что существует лучшая версия мира: ведь я жил там и видел такие чудеса, какие вам и не снились. Но есть и гораздо более худшая версия реальности, и она буквально торчит во дворе, словно надеясь, что кто-нибудь оставит дверь черного хода приоткрытой.

Мои рассуждения слишком обтекаемы? Тогда позвольте выразиться прямо: когда лопается твердая корка, наружу вылезают такие ужасы, каких не увидишь и в ночном кошмаре.

А вдруг одна-единственная ошибка, которую я совершил пятьдесят лет назад, как и многочисленные промахи Лайонела, серьезно повлияли на наш мир? И на меня?

Что, если возникла новая, абсолютно непредсказуемая реальность?

Едва Лайонел приступил к объяснениям, как у меня возник вопрос.

Я понял, что должен обязательно задать его, даже если я заранее знаю ответ.

– Когда точно вы возвратились из последнего путешествия в прошлое?

Лайонел задумывается.

– Пять дней назад, – говорит он.

В Торонто тогда было раннее утро предыдущего воскресенья.

Меня пробирает холодом до самых костей. Когда Лайонел отправился в прошлое, чтобы в последний раз увидеть Урсулу, он задержался в том временном отрезке.

Провести неделю в прошлом это вам не стучать по зеркалу ногтем. Это, скорее, похоже, на удар молотком!

Твердая скорлупа разбилась, и из проема кто-то выскочил.

Джон.

Именно в то утро в постели Пенни проснулся Джон, а я исчез.

Дело было не в том, что контроль утратил я.

Парадокс спровоцировала машина времени Лайонела.

119

Все кажется мне совершенно неправильным, чересчур мрачным и угрожающим. Лайонел Гоеттрейдер создал машину времени и использовал ее для любовной интриги. Я не физик и не философ, я – архитектор, и то лишь номинально. В общем, я – ничто, и всякие научные вопросы весьма сложны для меня. Я хочу валяться в постели с Пенни и лениться спросонок, шутливо уговаривать ее встать, приготовить кофе и втихомолку прикидывать, позволит ли мне физиология еще раз заняться сексом, без предварительного посещения туалета.

Я не хочу находиться здесь. Меня тянет домой.

И теперь я имею право туда вернуться: я ведь должен был доказать Пенни, что не спятил.

Лайонел Гоеттрейдер жив. Он – странный, самовлюбленный и самоуверенный гений. Блестящий ученый, совершивший несколько революционных открытий.

Нужно просто вежливо и тепло попрощаться с Лайонелом и мчаться в отель.

Скоро я прямиком отправлюсь в аэропорт, заплачу, сколько надо, чтобы немедленно вылететь прямо в Торонто, и во время полета отрепетирую речь, которую буду произносить перед Пенни. Я верну ее доверие. Я побеседую с родными и соглашусь на любую психологическую помощь, которая, по их мнению, мне потребуется, чтобы они перестали волноваться обо мне.

Может, оперативные меры не допустят Джона в мое сознание? Конечно, перспективы здесь неопределенные и шаткие, но мне плевать. Я получил то, за чем приезжал, и пора восвояси.

– Спасибо вам, – говорю я. – Но, полагаю, мне пора.

– Согласен, – отвечает Лайонел. – Нет смысла откладывать. Ваши генетические характеристики уже интегрированы в матрицу передачи, и системы активизированы.

– Вы о чем? – не понимаю я.