Все мои братья - [32]

А удар был поистине ошеломляющим. Вырвавшиеся из леса на полном ходу и открывшие яростный огонь по врагу наши танки вызвали замешательство среди гитлеровцев. Третья и четвертая курсантские роты дружно атаковали противника. Его попытки организовать сопротивление были сорваны первой и второй ротами. Фашисты сначала попятились, а потом, не сумев оторваться от атаковавших их курсантов, панически побежали. Дальше пошло по поговорке «у страха глаза велики». Полагая, что мы наступаем большими силами, вражеское командование отдало своим подразделениям приказ об отходе за реку Ламоху. Но это был не отход. Это было беспорядочное бегство.

Словно божественную музыку, слушали фашистские вопли в эфире наш радист курсант Василий Гнатышин и начальник связи старший лейтенант Петр Акуленко. Они переводили командиру содержание радиопереговоров противника. Впрочем, майору Шорину и без того все было ясно. Он видел со своего НП, как под прикрытием минометного и артиллерийского огня по направлению к мосту через небольшую речку сплошным потоком мчались вражеские танки, орудия и автомашины с солдатами.

Как всегда бывает в таких случаях, у моста образовалась пробка. Пробившиеся через переправу танки и машины стремились уйти подальше от затора. Паника разрасталась и там, за Ламохой.

Разгоряченные боем курсанты рвались преследовать противника. Но поступил категорический приказ: из леса не выдвигаться, малочисленности своей не выдавать и лишь усилить огонь по врагу.

В тот день я впервые увидела, что такое большой бой с применением различной воинской техники.

Батальон понес немалые потери.

Переползая от одного раненого к другому, я на какое-то время перестала сознавать, что происходит вокруг. То там, то тут я находила бездыханных либо ослабевших от потери крови людей. Людей, которые еще совсем недавно были полны молодых сил. Людей, которые еще совсем недавно разговаривали, шутили, смеялись…

Трещали выстрелы, рвались снаряды, мины, гранаты, ревели танки. То и дело то впереди, то сбоку, среди сосен и кустарника, раздавалось мощное «ура!». Я плохо соображала, что творится. Главным для меня было то, что льются потоки крови, что среди шума и грохота раздаются стоны раненых. Я плакала от жалости к ним. Я была вне себя от ненависти к фашистам и от своего бессилия вовремя оказать помощь всем, кто в ней нуждался.

Земля напиталась кровью. Забыв об опасности, я уже не ползала, а перебегала от раненого к раненому. Это не было храбростью, конечно. Это было какое-то особое состояние.

Неожиданно я увидела политрука четвертой роты Германа Захаровича Лекомцева. Несколько минут назад он громко подавал команды, ведя роту в атаку, а теперь беспомощно лежал в луже крови. Опухшее лицо его было измазано глиной и кровью. Как бы откуда-то из глубины глядели запавшие глаза. Я осмотрела его раненное осколком плечо, перебитую ногу. Осмотрела со страхом. На минуту мне показалось, что Лекомцев мертв. Я даже намеревалась было оставить его. Меня звали другие раненые. Но по какому-то едва приметному признаку, а вероятнее всего, интуитивно, я поняла, что в лежащем передо мной человеке еще теплится малая искорка жизни. С особой осторожностью перевязала я голову Германа Захаровича, обработала другие его раны. Нашлись добровольные помощники из числа раненых, но способных передвигаться курсантов. С большим трудом вытащили мы политрука в укрытие. По правде говоря, я мало надеялась на то, что он останется жив…

Небезынтересно в связи с этим рассказать о случае, имевшем место в один из июньских дней 1964 года. Мне позвонили. Я взяла телефонную трубку и услышала:

— Здравствуйте!.. Извините, пожалуйста… Ваша девичья фамилия Царева?.. Если так, не могли бы вы зайти в редакцию «Вечернего Ленинграда»?..

— А в чем дело?..

— Не волнуйтесь… Просто на ваше имя получено письмо…

Я не заставила долго ждать себя и через час была уже в редакции. Там мне вручили конверт с интригующей пометкой «лично». Я мгновенно вскрыла его и впилась глазами в письмо.

«Дорогая Вера Михайловна!

С большим вниманием прочитал я в «Вечернем Ленинграде» очерк о разведчице и сандружиннице Вере Царевой…

У меня есть особые основания помнить Вас. Много было за войну госпиталей, врачей и сестер. Но первая сестра, которая первой перевязала твою первую рану, не забудется никогда, как не забывает человек свою первую любовь…

Помнится тот бой под Ирогощей. Наше училище крепко ударило тогда по фашистам на подступах к родному городу Ленина». И подпись: «Искренне Ваш Лекомцев Г. 3.».

Политрук Лекомцев! Значит жив он, Герман Захарович!

Но возвращаюсь к тому трудному бою под Ирогощей, о котором вспомнил и Лекомцев в своем письме через двадцать лет после войны.

Никогда не забуду, как повел своих питомцев в атаку комиссар батальона Василий Иванович Луканин. Он возглавил тогда четвертую роту, потерявшую в бою весь командный состав. И должно быть, слишком заметной была фигура комиссара. Слишком выделялся он своей прекрасной выправкой и безукоризненной формой. Заметили его фашисты. Огненная струя из крупнокалиберного пулемета сразила комиссара, поднявшего курсантов в очередную атаку. Он упал, сжимая в руке пистолет. Я бросилась к нему. Но помочь Василию Ивановичу было уже ничем нельзя. Курсанты Пономарев, Домнич и Мазаев бережно вынесли его с поля боя и присоединились к наступающим.