Все имена богини - [9]

— То есть? — растерялся Алексей.

— Вот я, когда смотрю на бабу, вижу себя. С ней. Глебушка Несытин видит титьки и попку. А Сёма Кержевич видит стихию — воду, огонь, ветер… А что видишь ты?

— Я, Арсеньич, когда смотрю на женщину, вижу женщину. По крайней мере, пытаюсь увидеть. И у меня это, как правило, получается. А вот теперь, извините, не получилось.

— И не могло получиться, Овсов!

— Почему? — спросил Алексей.

Щегол не стал отвечать. Аккуратно сложил эскизы и засопел — не то обиженно, не то раздражённо, — завязывая тесёмки планшета, а потом вдруг спросил:

— Она у тебя что-нибудь взяла?.. — И, видя, что Алексей не понимает, переспросил: — Ну, хоть что-нибудь из этой кипы ты ей подарил?

— Да, — сказал Алексей. — Два эскиза.

— И она взяла? Оба?

— Она их сама выбрала. Я хотел оставить ей все, но она выбрала только два.

— Ого! А вот у меня она не взяла. Ни одного. Зато дала… А тебе?

— Что — мне?

— Тебе она дала?

— Что именно?

— Ты её трахнул?

— Как… — опять растерялся Алексей. — Какое это имеет значение?

— Вот именно. Вот об этом я и толкую. Ты, Алёшка, не женщину видел, когда на неё смотрел. Ты видел богиню. И богиня у тебя и получилась.

— Может быть, вы и правы, — медленно сказал Алексей. — И даже наверняка правы. Но это ваша правота, Арсеньич. Не моя.

— Ну-ну-ну, опять обиделся. А я, между прочим, завидую тебе, Алексей Чепрак! Это ведь не каждому дано: смотреть на блудницу и видеть богиню! Гораздо проще — наоборот… Мы все очень разные, Алёшка. Вот возьми меня. Для меня весь мир — зеркало. И пишу я — только автопортреты, ты это знаешь? — Алексей кивнул. (Щеголихин считался мастером натюрморта, хотя писывал всё. И пейзажи, и портреты, и автопортреты, разумеется, тоже. Но каждую свою работу он называл: «Автопортрет № такой-то» — название не для выставок, а для себя и для тех немногих, кто знал об этом. Алексей знал.) Я — самокопатель. Или, если угодно, нарциссист… А Сёма — аналитик. Физик-теоретик в живописи.

— Пижон ваш Сёма, — вставил Алексей.

— Ну и пижон, ну и что? Одно другому не мешает. Он художник, и очень своеобычный. Для него Вселенная — результат взаимодействия стихий и элементов, и он её анализирует и разлагает. У него что ни пейзаж, то теорема, и чертовски убедительная… Саша Лунный — психолог, причём не просто психолог, а психоаналитик.

— Фрейдист?

— Во-во. Он всё видит через призму своего полового члена, у него даже паровозы — на сексуальной тяге…

— А Несытин? — спросил Алексей.

— При чём тут Глебушка? — возмутился Щегол. — Я о художниках говорю!

— А-а…

— Вот чёрт, совсем сбил с толку старого человека… Про кого я ещё хотел сказать?.. Да шут с нами со всеми! Я к тебе подбирался. Ты, Алёша, сам хочешь быть зеркалом для Вселенной. Не разлагать её на элементы и не искать в ней себя, а объективно отражать объективную реальность. Это невозможно. Ты поставил перед собой невыполнимую задачу, в принципе невыполнимую. Ты романтик, Алексей Чепрак, ты живёшь не в своём времени. И я тебе завидую… На! — он протянул Алексею планшет. — Доведи эту работу до конца, ладно? И пойдём, наконец, выпьем водки.

Водки Алексею хотелось, но не только водки. Больше всего ему хотелось понять, почему Лада (Не Лена, не Лолита, не Лариса, а — Лада, Ладушка, теперь он это знал абсолютно точно. У неё было множество других имён, начинающихся с самых разных букв алфавита, но русичи называли Её именно так — Лада…), почему она выбрала именно эти два эскиза, первый и сорок седьмой. Два далеко не самых удачных. И даже самых не. Именно эти два Алексей никогда и ни за что не смог бы завершить. Потому что они были («Или — будут?» — ослепила догадка) завершены совсем в других веках: первый — в пятнадцатом, а сорок седьмой — в семнадцатом. И радужное платье у неё в ногах Боттичелли изобразит не волной, а створкой раковины, а вместо книги, прислонённой к стене, Веласкес нарисует зеркало…