Все, что нам дорого - [34]

– Почему бы нам завтра вечером не отправиться поужинать? Вдвоем, – предложил он.

– А как же девочки?

– Они достаточно большие и могут посидеть одни несколько часов.

– Не знаю, – неуверенно произнесла Сэнди.

– Тогда пригласи няню.

В его голосе прозвучала резкость, заставившая ее остановиться и проглотить готовое вырваться слово, лучше всего подходившее к ее ощущениям: «подавленная» – детьми, смертью, им самим; подавленная выбором, которого она никогда не делала, и сомнениями, с которыми не могла справиться.

– Я подумаю об этом. – Она подалась вперед. – Ну вот. Газета поручила вести дело этому новому парню, приезжему. Питеру Горрику.

– Что тут особенного?

– Просто мне не нравятся подобные типы, больше ничего. Я слишком много таких повидала. Приезжают сюда, чтобы за год накопить статей за своей подписью, которые потом можно показать в городе, в любом городе, и навсегда забыть об этом.

– Ты бы тоже могла так сделать, если бы захотела.

– Может, мне бы и следовало.

– Что же тебя удержало?

– Если бы я знала, что. – Сэнди иногда казалось, что ей не хватило мужества сделать выбор между бесчисленными возможностями, открытыми перед ней за пределами Хардисона, которые она так увлеченно подсчитывала в три, четыре часа утра, или, может быть, просто не хватило честолюбия. Еще возможно, что именно то, что более всего подталкивало ее к отъезду, в конце концов, и удержало ее: возможность создать самое себя, освобожденное от давления места, и положения, и прошлого. – Что мешало тебе переехать в Олбани или Сиракузы и открыть сеть магазинов «Спортивные товары Норвуда»? Я не сомневаюсь, что ты мог бы достать средства на это.

– Ничего не мешало. У меня никогда не возникало такого желания. Мне нравится здесь. Это дом. Это моя родина. – Он мало рассказывал ей о том, как на раннем этапе решительно боролся с банками, добывая деньги на открытие собственного магазина, о своем шатком положении в первые несколько лет, о том, как он гордился тем, что в итоге преуспел. Не в его характере было жаловаться или хвастаться, и хотя он сознавал, что его сдержанность иногда приводит к обвинению в самодовольстве, он не видел никакой необходимости изменяться.

Она иронически хмыкнула.

– Что я больше всего люблю, так это твою терпимость, – сказал он со смехом.

Она смутно помнила его со школьных времен, на класс старше нее, помнила, что его мать ходила на каждый баскетбольный матч, в котором он участвовал, что его отец каждую субботу косил газон, припоминала, что он, может быть, даже входил в совет учащихся. Но еще она припоминала, что его окутывало какое-то облако, плотное и непроницаемое, хотя в то время она не знала причины. Конечно, это облако и привлекло ее.

Он наклонился и нежно погладил ее лицо, внезапно посерьезнев.

– Это никогда не проходит, – тихо сказал он. – Но легче становится, вот увидишь. Так или иначе, становится легче.

Только пятнадцать лет спустя, когда они снова познакомились, Сэнди узнала, что старшая сестра Джона умерла от лейкемии, когда ей было десять, а ему – восемь лет.

– После этого, – сказал он тогда, – любое проявление усталости или лени с моей стороны словно вызывало подозрение. Они хотели видеть меня только жизнерадостным, удачливым. Иногда по ночам я видел, как моя мать сидит у себя в швейной мастерской в окружении безголовых примерочных манекенов и плачет. Но днем – никогда. Нам не разрешалось говорить об этом.

– Видел бы ты мою мать, – заметила Сэнди. – Дома она рыдала в каждой комнате совершенно безо всякой причины.

– Я бы не прочь с ней познакомиться.

– Нет.

– Может, тебе повезло больше, – задумчиво произнес он. – По крайней мере, в твоей семье безумие проявлялось открыто. А у меня в доме разрушение происходило исподволь, и это сбивало с толку. Я считал, что, должно быть, все дело во мне, ведь все вокруг твердили, как хорошо держатся мои родители.

Месяцы спустя после того, как они стали любовниками, Джон в странно грубой манере сообщил Сэнди, что в первые годы учебы в колледже перенес легкий нервный срыв. «Я просто не мог больше быть веселым», – объяснил он. Но, проведя две недели в больнице и походив несколько месяцев на консультации, он решил, что безумие и апатия – не для него. И все же стойкость, ставшая такой заметной частью его личности, была скорее результатом победы над собой, чем свойством характера. Или если она и была врожденным качеством, то утраченным и потом сознательно восстановленным, и именно этот факт так интересовал Сэнди. Однако всякий раз, когда она пыталась снова вернуться к этой теме, разобраться и запомнить, ему удавалось уклоняться даже от самых прямых расспросов.

– Знаешь, – сказал он сейчас, сжимая бедро Сэнди, – по-моему, тебе было бы удобнее со мной, если бы я терзался и страдал, как будто быть довольным – признак тупости.

– Я всегда говорила, что тот твой легкий срыв был послан тебе небом во спасение.

– Спасение от чего?

– От полной апатии.

– Почему ты считаешь, что оставаться здесь – неправильно, что ты должна как-то оправдывать это?

– Да ведь пулицеровские премии не раздают за освещение деятельности городского совета Хардисона, штат Нью-Йорк.