Все, что нам дорого - [36]

– С каких это пор ты придаешь значение таким вещам? Ты превращаешься в настоящую маленькую лицемерку, чувствуешь?

– Чувствую, – мрачно ответила она. – Похоже, это входит в перечень моих обязанностей на новой работе.

На самом деле то, что она в своей жизни вырывалась за рамки условностей во всех мелочах, в одежде, в языке, никогда не было только результатом природной склонности, а еще и сознательным выбором, который она делала каждый день из принципа – того принципа, в который она и сейчас верила, но, помимо ее воли, в присутствии детей он становился странно расплывчатым.

– Ну, выкатишься ты отсюда наконец?

– Выходи за меня замуж.

– Не сейчас.

– Не сейчас ты выйдешь за меня или не сейчас дашь ответ?

– Просто не сейчас. Разве тебе не пора отправляться на пробежку или что-нибудь еще?

Она наклонилась, поцеловала его и решительно выставила за дверь.

Тед сидел на высоком табурете возле стойки, отделявшей кухню от гостиной, в своей квартире на третьем этаже в Ройалтон Оукс – группе зданий с белыми стенами и коричневыми крышами в начале Тайлер-стрит, заселенной разведенными, вдовцами, холостяками, перешагнувшими порог ожиданий, прибывшими на полустанок одиночества. У него в гостиной была безукоризненная, ничем не нарушаемая чистота и порядок, серый диван застелен и убран к приходу девочек, серое ковровое покрытие на полу, столовое серебро и лампы, постельное белье и посуда, – все купленное за один выходной. Он все еще то и дело натыкался на этикетку с ценой, которую забыл отодрать, обычно на чем-нибудь таком – прессе для чеснока, одежной щетке – что, как он считал, могло бы пригодиться для дома, но, во всяком случае, не для этой квартиры, и тогда этот выходной вспоминался ему во всех подробностях, со скрупулезной точностью. Он понял, начинать все заново – порочная идея.

Положив локти на стойку, он встряхивал стакан, разжевывая последний хрупкий кусочек льда. Сквозь тонкие стены ему было слышно, как сосед снова и снова гонял одну и ту же запись Марии Каллас в «Мадам Баттерфляй». Он отставил пустой стакан (набор из двадцати четырех стаканов он купил за 66 долларов; ведь он до сих пор не мог не запоминать, что сколько стоило, до последнего цента; в конце концов, он ничего не накопил, у него в ящиках не было никаких сюрпризов) и снял трубку телефона, на который неотрывно смотрел последние пять минут, потом положил обратно.

Он налил себе еще один стакан, выпил, смакуя. Однажды ночью в тюрьме ему приснилось виски, его цвет и вкус, и он по-настоящему напился там, во сне, туманном, отстраненном призрачном видении, одновременно таком близком и таком далеком, которое пришло к нему после виски. Энн не снилась ему ни разу. Он все время ждал этого, каждый вечер, ложась спать, он покрывался испариной, с ужасом ожидая ее появления, но она не приходила к нему.

Он отставил стакан и набрал номер.

– Сэнди? Это Тед. Я думаю, нам с тобой следует поговорить.

У нее застучало в висках.

– Мне не о чем говорить с тобой.

– В самом деле? Ну, во-первых, есть мои дочери.

– Твои дочери не желают тебя видеть.

– Могу себе представить, каким дерьмом ты забиваешь им головы.

– Этого не требуется. Ты представил им все необходимые доказательства.

– Никаких доказательств нет, Сэнди.

– Еще что-нибудь, Тед?

– Послушай, этот судебный процесс будет неприятным. Он будет неприятным для всех. Этого ты хочешь?

– Чего хочу я, не имеет ни малейшего значения, насколько я могу судить. Мне нужна моя сестра, вот все, чего я хочу.

– Дай мне увидеться с Джулией. Всего на десять минут.

– Ты прекрасно знаешь, что существует запрет на свидания.

– Нам незачем никому сообщать об этом.

– Ты спятил.

– Все будут в проигрыше, Сэнди. Даже ты.

Она стиснула трубку и молча положила на рычаг.

Тед услышал щелчок и опустил трубку. Он стер влагу с запотевшего стакана, отхлебнул еще один глоток и взял со стойки фотографию Энн с девочками в серебряной рамке. Ее сделали два года назад, летом, в парке у озера Хоупвелл. Энн стояла в озере по колено в воде, ее длинные округлые ноги возносились из темной воды словно величавые колонны, гладкий, блестящий цельный купальник, руки на бедрах. Ее лицо, ни радостное, ни грустное, было обращено к объективу с вопросительной настойчивостью – этого ты хотел? этого? – а девочки распластались возле нее в воде. Допивая, он без всякого выражения смотрел на этот снимок.

В те четыре дня и ночи, что он провел в тюрьме, лежа на жесткой кровати, которая источала затхлое зловоние, стоило ему пошевелиться, он представлял себе, что бы он делал в каждую минуту, если бы не находился под замком, отрезанный от жизни: в понедельник в 10.30 утра, в 5.45, во вторник в 9.00 утра, телефонные звонки, обеды, бумаги, даже ванну; воображал в мельчайших подробностях свое параллельное «я», расхаживающее в параллельном мире вне его досягаемости, так что когда он теперь шел по улице, когда открывал дверь с надписью простыми черными буквами «Уоринг и Фримен», как много раз проделывал прежде, то немного сомневался, то ли это ему чудится, то ли происходит на самом деле. Само время, сила тяжести остались в той камере; выйдя оттуда, он обрел иное время, иную силу тяжести – более легкую, менее осязаемую.