Всё, чего я не помню - [18]

Ее муж покачал головой. Самуэль кивнул и, казалось, все понял. Но я уже тогда подумал, что ничего он не понял и никогда не поймет.

* * *

Единственная вещь, которой мне не хватало, – это оранжевый платок, я надевала его на второе свидание с бывшим мужем. Думала, после этого платок навсегда будет испорчен, но иногда я по нему скучала. И всякий раз это меня радовало. Было даже приятно, что платок смог победить те длиннющие болезненные отношения.

* * *

Когда Самуэль в сотый раз заговорил об определении любви, я разозлился.

– Любовь – это любовь, – сказал я. – Что еще ты хочешь знать?

– Но должно же быть определение получше?

– Ладно, вот тебе определение любви. Окончательное. Любовь – это когда всякие ништяки становятся еще большими ништяками, потому что человек рядом с тобой тоже ништяк.

Самуэль рассмеялся и сказал, что я романтик.

– Точно, еще какой. А теперь вызовем такси.

* * *

Иногда мне приходило в голову, что надо позвонить бывшему мужу, просто набрать его номер и попросить прислать платок. Как будто мы коллеги, которые не жили вместе, не были женаты, не обошлись друг с другом так сурово, что иногда я сомневалась, выберемся ли мы из этого живыми. Но мы выбрались, и я, конечно, никогда ему не позвоню. Все кончено, финиш, я о нем теперь даже не думаю. А вот платок вспоминаю.

* * *

Весна набирала обороты, становилось все теплее, в Стокгольме открылись летние веранды и… Да! Сбавь обороты. Успокойся… Я начинаю психовать, когда ты так делаешь… Обещаю, скоро я дойду до их знакомства. Лайде вернулась домой в Швецию, а мы сидели в дешевой пивной недалеко от метро Фридхемсплан. Вокруг говорили о футболе, скачках или у каких рэперов в клипах самые горячие девушки (кто-то сказал южные штаты, кто-то – западное побережье, а восточное не назвал никто). Мы с Самуэлем вспоминали, какими были в последних классах школы. Я сказал, что был примерно таким же, что и сейчас, обычным невидимкой, с которым лучше не ссориться, это понимали все. Самуэль сказал, что его не травили, но некоторые считали его странным. В средней школе проблем не возникало, потому что тогда он ходил в школу рядом с домом, но потом перешел в новую, подальше, и там обстановка была другой. Парни должны были вести себя так, девчонки сяк, и сначала ему респектовали, потому что он хотя бы не чистокровный швед. Но потом пошли слухи, что он гей, и Валентин, который занимался тайским боксом и во всех вселял страх, взял наушники Самуэля, и, хотя Самуэль в основном слушал хип-хоп, Бигги, Тупака и Снуп Догга, именно в тот раз в наушниках играла классическая фортепианная музыка, и Валентин рассмеялся и прозвал его Чайковским, который потом превратился в Чайку, а потом в Чернохвостую чайку, потому что полностью белым Самуэль все-таки не был. Они плевали в его кепку, рисовали всякое на двери его шкафчика; как только он шел в душ после физры, все выходили, а в столовой Валентин то и дело спотыкался, держа в руках стакан молока, и ронял его в тарелку Самуэля или ему на голову, и если молоко попадало на лицо, он извинялся, не пытаясь сдержать смех, потому что молоко было похоже на сперму. Самуэль рассказывал все это таким голосом, словно в этом не было ничего особенного. Но когда я это услышал, мне захотелось разыскать адрес Валентина, прийти к нему домой, позвонить в дверь, просунуть ногу в щель и объяснить ему кое-что. Самуэль улыбнулся и сказал, что это очень мило, но все было совсем не так страшно, как кажется:

– Надо мной не то чтобы издевались.

Когда принесли счет, кто-то из нас его оплатил, неважно кто, потому что мы все делили поровну.

* * *

Я прилетела в Стокгольм. Меня переполняло чувство свободы бытия. Свободы от паутины бывшего мужа. Когда я стояла в ожидании чемоданов у ленты багажа, цвета казались ярче, тело – легче, всё – возможным. «Welcome to my hometown»[11], – говорили со стен раздутые лица знаменитостей. Потом я села на поезд в центр. Стоял типичный шведский весенний день, холодный и ясный свет за окном создавал иллюзию, что на улице тепло. Я смотрела на девственные леса, которые все еще окружают Стокгольм, и чувствовала, как энтузиазм тает. Думала, что же я, черт возьми, делаю. Как я могла добровольно вернуться в эту гребаную дыру? Теперь моя жизнь пройдет в этом захолустье, когда вокруг есть весь мир? И тогда я думала не о Брюсселе, а глобальнее – о Сан-Паулу, Нью-Йорке, Бейруте. О чем угодно, лишь бы не о крошечном миленьком старом городе с несколькими средневековыми зданиями и дворцом, похожим на барак, трех коротких жалких ветках метро и центре, окруженном промзонами, и где все то и дело утверждают, что город больше не может расти, и уже там и тогда, еще не доехав до дома, я почувствовала, что отсюда надо валить, что это испытательный срок. И пообещала себе остаться на полгода, максимум на год.

* * *

Наступило лето. Время шло. Самуэль продолжал донимать всех определениями любви, а когда встречал людей, которые казались счастливыми в своих отношениях, то всегда спрашивал, как они познакомились. Я стоял рядом и думал, что у всех своя история, и с каждым годом эта история все больше похожа на подделку.