А когда рассвело, она подняла на ноги всю Сосновку; не без помощи бабы Даши, конечно… Оказывается, Ахабьев ошибался, предполагая, что постоялец Елизаветы Ивановны провел вчерашний вечер в мансарде. Напротив: влекомый жаждой знаний, пожилой пенсионер Максим Платонович Кузьмин еще вчерашним днем отправился на прогулку в лес, а вернее — в какую-то заброшенную деревеньку километрах в десяти от Сосновки. Отправился, и не вернулся. Елизавета Ивановна мужественно прождала его до утра, а потом побежала к бабе Даше. Совместными усилиями две женщины разбудили всех дачников, собрали их возле домика Елизаветы Ивановны, построили, объяснили боевую задачу, и делегировали Ахабьева вместе с Валентином Дмитриевичем в поисковую экспедицию…
Сейчас Елизавету Ивановну мучило чувство вины перед отчаянно зевающим Ахабьевым и невинно разбуженным Валентином Дмитриевичем…
— …и не спорь со мной! Все! Разговор окончен, — сказал отец Виталика и повернулся к Ахабьеву: — Пойдемте, Олег Николаевич?
Ахабьев кивнул и они зашагали к лесу.
— Вам доводилось бывать в той деревеньке? — осведомился Валентин Дмитриевич.
— Нет, — коротко ответил Ахабьев.
— Я слышал, там довольно жутковато… Никто не живет уже лет двадцать, дома заколочены… Сами знаете, как бывает: молодежь уехала, старики умерли… И чего этого пенсионера туда понесло?!
Вопрос был явно риторическим, и Ахабьев вместо ответа опять зевнул, да так, что едва не вывихнул челюсть. После ночной охоты ему не дали поспать и двух часов — стоило ему провалиться в глубокий и тяжелый сон, как в дверь забарабанила баба Даша… Но нет худа без добра: на стихийном митинге, посвященном спасению Максима Платоновича, Ахабьев воочию увидел ночных меломанов, слушавших музыку в темноте. Худой и нескладный парень лет двадцати, и симпатичная, но какая-то бесцветная девчонка того же возраста. Со слов бабы Даши молодят звали Гена и Зоя, и в Сосновке они проводили медовый месяц…
— Он всегда у вас такой ершистый? — невпопад спросил Ахабьев, когда пауза слишком затянулась.
— Виталик? Что вы… Он был добрейшим ребенком! Просто сейчас у него переходный возраст, да и… Сами понимаете, ему трудно принять Киру… У нас с Галиной давно не ладилось, и мы даже подумывали о разводе, но она так неожиданно умерла, а я встретил Киру… Она была лаборанткой на моей кафедре… Виталик наш брак не одобрил, и с Кирой общего языка найти не смог…
Я сам напросился, подумал Ахабьев. Вызвал его на откровенность, а зачем? Какое мне дело до его семейных проблем… Мораль: не надо задавать бестактные вопросы.
— Между прочим, — сменил тему разговора Валентин Дмитриевич, здесь когда-то была знатная охота. Зверья было немерено. Тут даже неподалеку сохранился охотничий домик, еще с царских времен. Потом его наши партийные бонзы его отреставрировали и приезжали сюда пострелять волков и лосей. Вот всех и перестреляли… Я сам охотой не увлекаюсь, но мне знакомые рассказывали, что домик этот до сих пор стоит в лесу… Я вот думаю — может, этот Максим Платонович туда забрался?
— Может, и туда, — кивнул Ахабьев.
— А как же мы его искать будем? В деревню хоть тропинка ведет, да и та кустами заросла, — проворчал Валентин Дмитриевич, отцепляя колючие ветки от полы своего модного плаща, — а домик этот где?
Ахабьев пожал плечами. Информация об охотничьем домике была интересной, и он принял ее к сведению, но сейчас он был уверен, что искать домик им не придется.
Он почему-то твердо знал, что они найдут Максима Платоновича в заброшенной деревне.
* * *
«„Ты их, Князь, словно нюхом чуешь!“ — как любил говаривать мой непосредственный начальник товарищ Люшков, когда я брал на границе очередную шайку китайских контрабандистов. Князем он меня величал из-за моего знатного происхождения — как-никак, а батя мой был голубых кровей холуй, самому царю прислуживавший…
А насчет нюха Люшков не так уж и ошибался. Я их и вправду чуял. Ну, не по запаху, конечно, но уж если я за кем охочусь — то поймаю обязательно! Как писал мой папаша, ссылаясь не дедулю, тут все дело в метафизической связи между охотником и Зверем, которая возникает не иначе как с благословения господня, ибо бог стремится уравнять шансы своего верного раба-охотника и исчадия ада, Зверем прозываемого…
Ну не бред? И я, советский офицер и коммунист, должен в это верить? А что прикажете делать… Как еще объяснить то, что происходит со мной во время охоты? А ведь как-то объяснить надо… Вот и попробуем. По порядку. Что такого странного со мной случается:
1) Курить бросаю непроизвольно. О папиросах могу забыть на неделю, а то и на две, и это при том, что меньше пачки в день я обычно не выкуриваю… Объясняется очень просто — нервное напряжение и хронический недосып. Организм истощается и отвергает табак… Шаткая гипотеза, но все же лучше, чем божья воля!
2) Все чувства усиливаются. Во время охоты могу расслышать шепот метров за сто. Выстрел — за пять километров. Зрение тоже обостряется. В темноте видеть лучше начинаю. Обоняние опять же… Что тут можно предположить с точки зрения современной науки? Только мобилизацию скрытых резервов человеческого организма.
