Время воздаяния - [31]

Шнопс (задумчиво): Да… А человек так и сказал: нехорошо. Нехорошо, что яблок нельзя рвать. Пришлось хозяину с помощью человека многое переделывать…

Лили (фыркая): Ну, допустим, это не человек сказал, а та — (давясь от злости) — другая…

Шнопс (саркастически): Лили, прелесть моя, ты до сих пор не можешь успокоиться? Ты непоследовательна. Да и какая тебе — то разница?

Лили: Какая разница — мне? Ну, знаешь… (уходит, что — то раздраженно бормоча).

(Еще через неделю)

Лили: Но ведь его именем творились страшные злодеяния — (медленно и внятно) — страшные.

Шнопс (задумчиво, как бы даже растерянно): У меня нет ответа…

Лили (саркастически): Ну конечно нет. Ведь ты сам покровительствовал…

Шнопс: Лили, не нужно. Одним и тем же инструментом можно создавать прекрасные произведения или полезную утварь, а можно — проломить голову соседу за то, что он не похож на тебя… Ты сама прекрасно знаешь, что у меня не было полномочий остановить их. Это, наконец, неблагодарно…

Лили (тихо): Прости…

* * *

К зиме Шнопс пропал.

Лили сначала немного, а через две недели — уже сильно забеспокоилась, казалось: затосковала; подолгу сидела, задумавшись, не отвечала на вопросы, или отвечала невпопад; взяла привычку стоять у окна и задумчиво смотреть вниз, на тротуар, будто ожидая, что вот — он внезапно появится внизу. Я почувствовал нечто вроде ревности; стал вспоминать каждый взгляд, брошенный ими друг на друга, каждое ненароком оброненное слово… Я понимал, конечно — ревность к той, с которой судьба связала нас случайно, не спросив ни меня, да, похоже, ни ее — нелепа, безосновательна, но от этого лишь росло во мне неприятное чувство непослушного воле раздражения.

Это же чувство, однако, заставило меня следить за нею еще внимательнее, и я неожиданно осознал, что ее гнетет нешуточная тревога: она начала плотно занавешивать окна во всех трех комнатах и без того не зажигала даже света — и даже в кухне, где раньше плотных штор не было, повесила что — то, спешно купленное в лавке; встав с постели утром, еще не одеваясь, она первым долгом подходила к окну и осторожно выглядывала в щелку — только тогда раздвигала занавесь, внимательно оглядывала нашу улочку из конца в конец и наконец раскрывала форточку, чтобы впустить свежий утренний, морозный уже ветер; вообще все ее поведение заставляло думать, что она все больше и больше боится чего — то. Однако, когда я спросил ее об этом — она лишь отшутилась: «Ревнуешь?» — спросила она. В глазах ее стояла тревога, шутки не получилось; она поняла это сама и отвернулась.

Мало — помалу ее волнение передалось и мне; я стал замечать казавшихся мне странными субъектов, будто бы маячивших под окнами — раз даже выбежал из подъезда, чтобы прямо задать одному вопрос — сам не зная, какой, — но тот посмотрел на меня, как на сумасшедшего и, боязливо оглядываясь, почти бегом бросился прочь. Вечером я стал лично проверять: хорошо ли заперта дверь, но, несмотря на это, пару раз спросонок вскакивал — в испуге, что забыл это сделать; однажды, бессонной ночью мне показалось, что в прихожей кто — то есть — проверив, я убедился, что там, конечно же, нет никого. Лили смотрела на все это с печальной иронией.

Но так или иначе, а призрак мирного домашнего уюта окончательно развеялся и пропал из нашей, казавшейся мне ранее такой обыденной и бестревожной, квартирки. Самый ее воздух сплелся в напряженные нити, об которые я спотыкался на каждом шагу; мы жили, будто заговорщики, ожидающие неминуемого разоблачения: стали совсем мало разговаривать — и только полушепотом, избегали смотреть друг другу в глаза. Однажды, проснувшись ночью, я увидел, как Лили скорчилась на полу перед какой — то деревянною статуэткой, освещенной крошечной масляной лампадкою. Я сделал вид, что сплю, только сквозь полуприкрытые ресницы наблюдал за нею; не менее получаса она провела в полной неподвижности, затем медленно поднялась, сделала руками какие — то пассы над фигуркой, задула лампадку и забралась обратно в постель; от нее так и веяло ночной зябкостью, руки и ноги были ледяные. С широко открытыми — казалось, даже во тьме светившимися тревогою — глазами лежала она, снова съежившись — пока не согрелась; затем задремала.

Та же сцена стала повторяться каждую ночь; наконец, когда после очередного своего — видимо, моления, — она забралась в постель, я почувствовал, что вся она содрогается от почти безмолвных рыданий: лишь тихонькое поскуливание, совсем не человеческое, а будто жалоба побитой собаки, слышалось в тишине.

— Молишься по ночам? — спросил я наутро, когда она по сложившемуся уже обыкновению подошла к щелке между шторами, чтобы осторожно глянуть на улицу. В тишине вопрос мой прозвучал резко, даже грубо; она вздрогнула и застыла у окна, повернувшись ко мне спиной.

— Да, — коротко ответила она.

— Кому… чему? — чувство непонятной угрозы, мучительно сгущавшееся в последние дни, стало для меня невыносимо; лучше уж сейчас узнать что — то, чем продолжать эту нелепую игру в умолчания и терзаться неизвестностью. Я сел и продолжил: — Что вообще происходит?

— Шнопс пропал, — ответила она мне, будто сообщила невесть какую новость.