Время собирать виноград - [87]

Она с первого же слова прижала к себе его руку и быстро пошла вперед; голод ее моментально пропал, теперь уж не от него сводило желудок, а от внезапно подступившего страха, как бы не сделать чего такого, что станет непоправимым и  о н  попадет в руки полицейских. Это был  о н, она не видела его уже три месяца, про него хотела давеча спросить у Георгия, ведь он как сквозь землю провалился с того самого дня, как был убит полицейский начальник, и она дни и ночи терзалась тревогой: не его ли рука направила пулю? Оглядываясь во все стороны, Велико продолжал ей толковать что-то: неужто еще не понял, что она это рядом? Тогда, стиснувши его руку как можно сильнее, она прошептала: «Молчи, не видишь, что ли, это я!» Секунду-другую он молчал, а потом как вскинется: «Добричка, милая!» — и тут же осекся, точно слова эти совсем некстати в такую трудную и опасную минуту; так, видно, и было, потому что он больше ничего не сказал. Они шли под ручку вдоль садовой ограды, и вдруг навстречу им вывернулся патруль. Полицейские приближались, она шла будто во сне, сердца своего не чуя; их остановили. И тут старший над ними говорит: «Да ведь это же служанка господина Абрашева, прогуливается, видать, со своим дружком; ведь это дружок твой, милашка?» Она рассмеялась, опять же будто во сне, полицейские расступились, они прошли сквозь них парочкой, свернули в улицу и исчезли в густеющих сумерках.

А вечером Добричка не вернулась в абрашевский дом, не вернулась она и на следующий день. Абрашевица послала за ней в деревню, но ни Старый, ни Старая ничего сказать не могли; Георгия тоже не было. И он исчез, и про него не знали, где был. «Кому же знать, как не вам, говорите, нечего отпираться, — злобились абрашевские послы, а сами так и шныряли по сторонам рыскучими глазами. — Ну ничего, денек придет — сами скажете».

И ушли.

Денек, каким они грозились, очень скоро пришел: на следующее же утро Старого взяли, продержали в полиции около недели, а как стало ясно, что и Велико, и Добричка, и Георгий сбежали в лес, его выпустили. Бедняга вышел оттуда, словно в нескольких мялах мятый.

Добричка про это узнала на какой-то лесной поляне через неделю после того, как Старого выпустили, и проплакала до самого вечера. Велико все вертелся возле нее, а Георгий сидел, стиснувши ружье, и молчал.

Должно быть, все это промелькнуло в ее голове очень быстро, почти не оставив следа; промелькнуло и тотчас забылось. Как только взглядывала она на еду, мысли ее принимались кружиться вокруг того дня, когда лежала она на раскаленном утесе, а желудок мучил ее одним только: «пуст, пуст, пуст!» Выстрелы, гремевшие вокруг нее и в лесу, то затихали, то снова резали воздух, поднимались к самому небу, а ее все мутило от голода. То жар нестерпимый ее обливал, то подирал мороз, точно такой же, как в детстве, когда волокла она тяжелое коромысло с бельем; где же конец ее мукам? Она была уверена, что и горсточки щавеля, окажись он только в руках, ей хватило бы: может, щавель, ставший вдруг недостижимой мечтой, вернул бы ей силы? Почему тогда, в тот трудный миг, не догадался никто прийти к ней да принести хоть одно бы из этих блюд, что теперь дымятся перед ее глазами сладким паром?

Нет, никто тогда не пришел, только словно из-под земли донесся голос Велико: «Товарищи, мы окружены, слушать мою команду!» Какой он далекий был, этот голос, словно шел с другого конца света, а голос желудка был совсем близкий и уже уверял, что ему и горсти щавеля не надобно, а хватит одной стеблинки. Да где ж ее, эту стеблинку, взять? Кабы собрать силы да встать, там, внизу, под самым утесом, зеленый луг, на нем щавелю сколько хочешь можно набрать, только встать-то и нету мочи. Надо же было такой незадаче случиться: перед пулями устояла, а перед голодом вот не может, а устоять непременно надо; господи, куда ж ее силы девались! Она попыталась подняться — не смогла; двинулась ползком; надо было пробраться туда, где все еще раздавался Великин голос.

Поползла, едва дыша.

И точно в этот момент налетел на нее тот самый поганец — жандарм.

Когда она доходила досюда, все мешалось в ее и без того обрывистой памяти: она видела, как ароматно дымятся перед ней угощения, она уже пообещала себе, что насытится ими вволю, и вдруг угощения исчезали, все исчезало — и зал, и гости.

Только полицейский участок, что в городе, на главной улице, стоял на своем месте, она сразу узнала, ее подталкивали туда, тот самый поганец подталкивал, жандарм. Вдалеке где-то раздавалось знакомое «пат-пата-пат», какие-то парни бегали по парку и кричали что-то, но она не хотела этого ни слышать, ни понимать, потому что чья-то рука осторожно подхватила ее под локоть и она больше не была абрашевской прислугой. А тот, кто вел ее, говорил сильным голосом, словно всем четырем концам света: «Венчаться идем, ребята, свадьба у нас, глядите, вот она, моя невеста; если мы кому из вас нужны станем, пусть он только совой прокричит, и, будь мы хоть на краю земли, все равно услышим и придем на подмогу!» Но время шло, а совиного крику не слышалось, только издали откуда-то стала музыка доноситься, она и вправду как на свадьбе играла, громкая такая музыка, то к небесам взмывала, то неслась по бескрайним дорогам земли, люди слушали ее и шли, словно заколдованные, куда глаза глядят. С ними шла и Добричка, в белом шелковом платье, с белой фатой на голове, в руке держала огромный букет красных роз. Во всем свете не было в этот миг невесты счастливей ее.