Время собирать виноград - [84]

В молчаливой веренице свадебных гостей из Великиной родни никого не было, матери он и не помнил, отец умер, а сестра его, как прослышала, что он надумал совершить, тут же велела передать, что она с блажными знаться не желает. С Добричкиной стороны был Георгий со своей женой. Старый не пошел, Старую уж два месяца как снесли на погост, как ей прийти? Еще были крестный и крестная, утром они приехали на машине, белой, словно гусыня; был доктор и несколько прежних Добричкиных подруг со своими мужьями да трое-четверо парней с девушками: их пригласили, как это на свадьбах водится, дружек изображать да подружек; вот и все. Ну и музыка, ясное дело, была.

Очутившись в читальне, все вдруг почувствовали, что простору вроде бы много, а душе тесно. Музыка приютилась в углу, принялась наигрывать. Звуки ее поднимались к закоптелому потолку, словно в пустой церкви; даже двое прислужников ходили на цыпочках, точно боялись, что, если ступнуть ногой посильнее, весь пол, как при землетрясении, рухнет. За устланным белыми скатертями столом рядом с Велико сидела Добричка; одетая в белое шелковое платье, с фатой на голове, она будто помолодела от свадебного убранства, стала походить на девчонку, стесняющуюся того, что она теперь настоящая невеста; может, где-то в голове у нее рождалось сознание того, что тут происходило? Щеки ее залились румянцем, явно было, что она волновалась. И все же, на нее глядя, трудно было людям решить, что ее волновало: то ли, что здесь совершалось, или другое что. А для некоторых, видать, это и не особенно было важно. Важным, решающим было это для Велико.

Велико в штатское был одет, в черный костюм. Серые глаза, умеющие видеть человека насквозь и при случае вывести его на чистую воду, сейчас не отрывались от Добрички. Он не глядел на нее прямо — сбоку глядел и всегда так, чтобы она не заметила его взгляда, потому что и он волновался. А волноваться не следовало, но что он поделать мог, если все было так необычно и вокруг него, и в нем самом; он думал про Добричку и то и дело на том себя ловил, что сам удивляется, с чего все это началось и чем кончилось. Как получилось, что не волнует его сейчас то, на что он жизнь положил, что защищал и бессонными ночами, и почти нечеловеческими страданиями, ради чего прошел сквозь засады и полицейские участки, сквозь пули и яростные битвы, а волнует его огромная, единственная и неповторимая мечта о Добричке, которой не суждено было сбыться. Он спрашивал себя, почему так случилось, какие из ведомых сил в его жизни и какие из неведомых, если они есть, привели к тому, что он и все его близкие сообща делают? Наверно, в глазах иных, как это было с его сестрой, происходящее выглядело дурной шуткой, другим представлялось вынужденным его признанием какой-то тайной вины перед тяжкой Добричкиной участью; кто тут был прав, он или они, другие? Верно его решение или нет? И как ему жить дальше, коли то, на что надеялись и он, и Георгий, и доктор, не получится?

Он никак не мог успокоиться, чувствовал, что глаза то подплывают влагой, то сосредоточиваются где-то, в какой-то точке, невидимой, но существующей, и это его сердило. Тогда возле стиснутых губ начинали чуть приметно сжиматься и разжиматься узелки мускулов, крепкое сердце старалось воспротивиться перебоям, которые на него нападали. Я должен выдержать, говорил он себе, должен выдержать, должен…

Он знал, что ему надо выдержать, что отвлекаться нельзя, и все равно откуда-то из туманов времени перед ним появлялся абрашевский дом, и это его расслабляло. Большой дом с оцинкованной крышей и громоотводом, с парадным входом, украшенным гранитными колоннами, с широким эркером над главной улицей и с двумя верандами площадью в два замета пахотной земли — с одной стороны замет и с другой тоже замет. А как войдешь внутрь, ноги с первого же шага тонут в роскошном персидском ковре в палец толщиной, растянутом по широкой лестнице, ведущей на верхний этаж; карнизы позолоченные, с двух сторон поблескивают овальные, не абы что, а, как говаривал весь окрестный люд, венецианские зеркала. Наверху большой квадратный зал с огромным дубовым столом посредине, блестящим, словно бы подожженным солнечными лучами, что струятся сквозь четыре высоких окна. Вокруг стола выстроились двенадцать венских стульев с высокими спинками, такие мягкие, что садишься на них, точно в вату. Не дом, а диво дивное, откуда только взялось?

В те времена всякий знал откуда; не от нынешнего Абрашева, хозяина никудышного и лентяя, каких свет не видывал, другая нужна закваска, чтобы эдакое богатство взошло, — Радню Абрашеву досталось оно от отца. Поторговывал себе человечек оружьишком еще в турецкие времена в городе румынском Браиле, умно поторговывал; придут к нему, скажем, боснийцы с герцеговинцами: «Нам, браток, ружья нужны, зададим туркам копоти, будь они неладны». Он им дает. Потом заявляются турки: «Дай, Абраш-эфенди, джепане[13], да побольше, поунять придется боснийских собак». Тоже дает. Торговля дело такое, в корысть — коли ты толковит да горазд рассчитывать, и в большой убыток — коли у тебя мозги набекрень, тут и до нищенской сумы недолго доспеть.