Время собирать виноград - [8]

— Ты что разнюнилась? Дай ему то, что ему нужно, — тогда он не будет на сторону глядеть!

— Господь наш что сказал? «Любитесь и размножайтесь»! — нараспев дополнил поп и не преминул ущипнуть горничную пониже спины — жест этот был вызван в большей мере создавшейся обстановкой, нежели его плотскими желаниями.

Мама брезгливо перекрестилась.

С этими ничего не стоящими наставлениями, высказанными к тому же с пьяным безразличием и нежеланием что-либо предпринять конкретно, Миче примириться не могла; она и верила, и не верила в похождения своего дружка, к ее сомнениям прибавилось желание оправдать его перед чужими людьми, да и возможность одурачить их нашептывала ей в уши выдумки одну невероятнее другой. С непоследовательностью человека несамостоятельного, раздираемого противоречиями, она вдруг крикнула отцу:

— А может быть, с ним что-нибудь случилось, а? Господин управляющий! Даже наверняка что-то случилось!

— Случилось, и еще как случилось, — насмешливо протянул поручик Чакыров. — Вертится сейчас в постели какой-нибудь красотки и пыхтит…

— Вчера у Налбантларе цыган видели, из этих, таборных, — не унималась Миче. — Коней крали, детей уводили и кровь их пили…

— Я такого не видел! — возмутился поп.

— А потом в тот же день в Чаирлие закололи какого-то немца-солдата и мотоцикл его украли…

— Кто — цыгане? — шутливо спросил отец, делая вид, что не понимает, о чем речь идет.

— Нет, кто ж его знает, кто это, — не поддавалась иронии Миче. — А на другой день…

И будто пробку вышибло из бутылки, Мичка торопилась рассказать нам все страшные истории, какие знала.

За пределами пространства, освещенного фонарем, лежала темень. Оттуда слышался надсадный лай сельских собак, урчание грузовиков, проходящих по шоссе, и еще какие-то таинственные ночные звуки, а вдалеке, над миражными контурами Япа-холма, в небе стояло сияние города — для меня этот трепетный свет был связан с полыханием пожара, криками погибающих, рушащимися стенами и крышами. Мужчины вряд ли представляли себе нечто подобное, однако холодный ветер, пахнущий талым снегом и набухшими почками, пробуждал в них беспричинный страх, а непрерывная болтовня Мички забивала и без того забитые головы, мрачные пары алкоголя, под которыми они пребывали постоянно, настраивали на подозрительный лад. И вот то ли в шутку, то ли действительно в каком-то странном нетерпении они похватали фонари, быстро зажгли их и бросились вперед, но через десяток шагов растерянно остановились — а где же искать? Поручик Чакыров предлагал обойти жилища работников, отец настаивал на прочесе кустов и сада, в то время как мысль попа увлекала всех к реке.

Спор не прекращался, а, наоборот, все более разгорался, хотя, в сущности, ни у кого не было намерения искать кого бы то ни было — и лучшим доказательством тому было чувство облегчения, с которым встретили рыжего Кольо. Покорно склонив голову, с выражением вины в глазах — как будто он слышал о себе все с самого начала, — он вступил в освещенный круг, но в его голосе не было и намека на желание извиниться или подлизаться:

— Вы меня ищете, господин управляющий? А я тут.

Его появление тем не менее было весьма неожиданным. Прошло несколько минут, прежде чем всем удалось преодолеть растерянность; тени нетрезвых людей преломлялись, беря в кольцо кучера.

— Где тебя носит… в такое время… ночью? — спросил отец.

— Один знакомый из села приходил в гости, — отвечал Кольо, — вот я и пошел его провожать.

Разумеется, никто ему не поверил, на него обрушился град язвительных и даже злых шуточек — этим способом отец и его друзья изживали испытанное волнение.

С Миче, однако, все было не так просто, потребовалась целая неделя, чтобы наладить с ней отношения. Каждый день рыжий Кольо должен был убеждать ее в своей непогрешимости, она вроде бы верила ему, но не до конца и пользовалась случаем, чтобы выплакать ему все свои обиды, страхи, претензии, а на следующий день повторялось то же самое. Через неделю под вечер Миче — с горделивым и победоносным выражением лица — и рыжий Кольо — тихий, покорный, ласковый — расхаживали, как идеальная парочка, по короткой аллее, усыпанной мелким колючим гравием.

Мучительно медленно тащился я по ней к Главным воротам, которые вот уже несколько дней как сковала мертвенная неподвижность. Как бы ни замедлял я шаги, как бы ни старался отвлечься всякой попадавшейся мне на глаза мелочью — очевидно, у меня была надежда, что в эти затянувшиеся минуты произойдет какое-то чудо, — в конце концов все-таки оказывался перед плотно сомкнутыми створками. Теперь в любой день, даже в воскресенье, они были закрыты. Мое боязливое упорство разбивалось о них, но они подчиняли себе мое «я», и в тот момент, когда я, готовый бежать обратно, делал последний шаг, руки мои с силой вцеплялись в горячую жесть.

Над железной оливково-зеленой каской блестел штык. Длинный солдатский штык с желобком как будто висел в воздухе над истертым добела суконным плечом. Каска и штык обрамляли лицо, которое через день или два — этого я не замечал — менялось, но для меня оно оставалось одним и тем же, по сути, подробности тонули в блеске стали. На нем могли подрагивать черные усики над верхней губой, и преувеличенно строгий голос — чтобы я поверил в его строгость — бубнил: