Время собирать виноград - [190]

— Давайте посмотрю ваше горло. Откройте пошире рот.

В этот момент в комнату вошел Недялков. Он был явно озабочен. Моя профессия хороша тем, что можно осматривать больных, даже если у тебя в кабинете находится с десяток посторонних.

Недялков подождал, пока я не закончу лекцию о грелке, о том, как надо обернуть ее несколько раз тканью и разворачивать постепенно, чтобы она подольше не остывала.

Когда мы остались одни, Недялков сказал:

— Как быть с доктором Матеем Василевым?

— Что? Почему ты меня об этом спрашиваешь?

— Как быть с доктором Матеем Василевым? — это не я, это Тотев из здравотдела спрашивает…

— Постой! Матей назначен месяц тому назад, самое большее — два… тут что-то не так… и кто такой этот Тотев?

— Жуир, с вечной ухмылкой на физиономии.

— Да я его знаю. Мы вместе были у Колевых.

— У Колевых? — В голосе Недялкова прозвучала целая гамма чувств. В самом начале недоверие и даже удивление, потом сдержанный упрек, с трудом подавленный им, и, наконец, извинение и понимание.

— Они меня пригласили, — решил объяснить я. — Колев и его молодящаяся супруга. Но, как потом оказалось, сделали это зря. Я не настолько близок с Матеем, как они полагали.

— А вы в каких с ним отношениях?

— В детстве дружили.

— А теперь?

— А теперь встречаемся лишь во время пятиминуток и в коридорах… Но послушай, как может этот самый Тотев спрашивать, что ему делать с Матеем, если он был одним из тех, кто назначил его к нам пару месяцев назад? Выходит, тогда ему доверяли, а сейчас нет. Почему? Объясни, что произошло?

Недялков сел за мой письменный стол. Он схватился за голову, но на этот раз одной рукой, и, глядя на край стола, заговорил:

— Тотеву ясно, что если он и решил уволить Матея, делать это пока рано, слишком рано. Нельзя назначить человека и спустя каких-то два месяца его убрать. Даже Тотев понимает, что это издевательство. Издевательство над человеком. И если он действительно так сказал, то лишь затем, чтобы его слова дошли до кое-кого… ну, если их услышат подчиненные Матея… они поднимут головы… перестанут его слушать, будут обвинять во всех смертных грехах. А если эти слова дойдут до Матея — больно ударят по его самолюбию. Поколеблют уверенность в себе. А этого только и ждут. Чем меньше уверенности, тем меньше независимости. Матей бросится к Тотеву, скажет: «Товарищ Тотев, я слышал…». Тогда Тотев обнимет его и прикинется огорченным: главный врач не имеет морального права обращать внимание на всякую болтовню… особенно сейчас, когда перед нами поставлены конкретные задачи, требующие большого напряжения и полной отдачи сил. Он обнимет его за плечи и скажет: работа есть работа; предложит ему как-нибудь встретиться, можно вдвоем, а можно и не вдвоем… и обхватит его за талию — этим жестом намекнет, что есть и другие талии… лишь бы было кого обнимать.

— Я знаю, мне так и подыхать наивным человеком, но ты мне объясни, что Тотев будет иметь от этого?

— Я тебе уже сказал. Матей не должен быть таким самоуверенным. Пусть знает, как и все прочие, что его положение непрочно. Это удобно Тотеву. Если он надумает избавиться от Матея, ему будет легче это сделать. А его фраза «как быть с доктором Матеем Василевым» — своего рода гарантия успеха.

— Но это будет нервировать Матея.

— Именно этого он и добивается: хочет сделать его уязвимым. Матея не могут уволить из-за происхождения, и с прошлым у него все в порядке, и политически он грамотен; а зацепка нужна, вот они и постараются найти недостатки в его характере: вспыльчивость, например, нервозность, неумение ладить с коллективом… Он, может, и не вспыльчивый, и не нервный… но его сделают таким. Нашим женщинам отдали распоряжение, вроде приказа по гарнизону: распространять слухи, что Матей — человек несдержанный, слабонервный и работать с ним почти невозможно. А когда начинаются разговоры, непременно что-то происходит. Стоит ему войти без улыбки на лице, и готово — все переглянутся: мы были правы, у него тяжелый характер.

— О ужас! Как говорит Линда, — прервал я его. — У меня еще вопрос: почему Тотеву в открытую не быть по разные стороны баррикады с Матеем?

— Да пойми же, Тотев никогда не осмелится заявить вслух, что они — враги, он лишь будет утверждать, что Матей не может ладить с коллективом.

— Но зачем ему все это?

— Потому что… — Недялков вздохнул, и его уставшие глаза приобрели прямо-таки потустороннее, неземное выражение, — потому что, мой дорогой, как записано в важных партийных документах… человек человеку брат, товарищ и друг… товарищ в самом высоком смысле этого слова. Короче, это, — Недялков словно спустился на грешную землю и совсем сник, — вопрос стиля и метода руководства.

— Мы должны что-то предпринять, — решительно произнес я.

— Просто необходимо. Но следует пошевелить мозгами, как это сделать получше. Мы задерживаем больных… — И Недялков пошел к двери. Уже с порога сказал: — Я к тебе зайду завтра-послезавтра.

В конце рабочего дня взорвалась бомба. Не скажу большая. Даже маленькая. Но достаточно крупная для нашего коллектива. Главврач снял с занимаемой должности медсестру Иванову. Перевел ее в рентгеновский кабинет с повышением зарплаты. И медсестра Иванова перестала быть владычицей диетических столовых. Ее выкинули оттуда без права приближаться к ним. Ни с продуктовой сумкой, ни с ведерком для своих милых поросят. Главврач проверял подшефный район. И встретил Иванову. С большущей брезентовой сумкой в руках. Что у вас там, внутри? Покажите-ка! Иванова просто окаменела — чего-чего, а такого она не ожидала. Покажите, покажите! Словно загипнотизированная, послушно открыла сумку. А там — и маслице, и телячья вырезка, и пирожные. Не прошло и пяти минут, как приказ был подписан.