Время собирать виноград - [188]

Кто знает почему, но наша поликлиника имеет свою бухгалтерию. И бухгалтера, который одновременно и главбух, и делопроизводитель, и кассир. Я имею в виду товарища Недялкова. Представляю, что бы о нем сказала Линда или кто-нибудь из более молодых: его не трогают лишь потому, что никто не претендует на его место. Вот видите, я уже и думать начал, как они: чем проще объяснение, тем оно достовернее. Заходя к Недялкову, я часто заставал его сидящим за столом и обхватившим руками голову.

— Ты здесь сидишь для того, чтобы придавать видимость законности беззаконию! — бросил ему как-то наш бывший главврач.

Однажды я, завернув к нему и застав в привычной позе, спросил:

— Что нового, товарищ Недялков?

Он снял очки. Глаза у него, как принято говорить, были усталые. Голубые, выцветшие, печальные и опустошенные, что ли. Они казались огромными, потому что он сам был очень уж маленький и сухой; выделялись лишь его лоб, нос, кадык и колени.

— Дома что-то стряслось? — настаивал я.

…Он женился поздно, и у него была юная дочь, с которой он «никак не мог найти общий язык». Она зачастую и служила поводом тому, что он сидел, обхватив голову руками. «Жениться надо вовремя или никогда!» — любил повторять наш бухгалтер. Ноша, которую он тащил на себе, была ему тяжела. Он имел лишь один пиджак и одну поношенную рубашку. В этом пиджаке его и проводили на пенсию. Тогда, на прощальной вечеринке, он, молчавший на собраниях и совещаниях, взял слово — не предоставить его ему не могли — и наговорил столько всего верного и справедливого, сколько мы не слышали в этой комнате, отведенной для заседаний, лет десять.

— Что, опять неприятности? — настойчиво допытывался я, пока он тер глаза.

— Мелкие, одни и те же.

Прошло немало времени, пока он не уточнил:

— Мы ведь распространяем по школам журнал «Санитарное просвещение»…

Я не знал этого, но промолчал.

— Учительница, занимавшаяся распространением, уехала куда-то в Родопы и не оставила свой адрес. Уехала, не отчитавшись за сто левов.

— Ну и…

— И мне нужно их как-то списать.

Я поразился. Недялков надел очки.

— Это не так уж и сложно. Премируем ее этой суммой как одну из лучших распространителей журнала, и дело с концом. — Он снова схватился руками за голову.

Я понял, Недялков мысленно возвратился к проблеме, мучавшей его по-настоящему… Он часто меня спрашивал, что я думаю о взаимоотношениях отцов и детей. Всякий раз, когда мы с ним беседовали, он обязательно возвращался к этому вопросу. Он был убежден, что сам копает между собой и дочкой пропасть, потому что, будь он моложе, лучше бы понимал ее. Я не видел его дочери, да мне и не нужно было ее видеть — я достаточно хорошо знал самого Недялкова. Он всю свою жизнь проработал бухгалтером и, где бы ни служил, получал чуть ли не самую маленькую зарплату. Скромный как по природе, так и в силу обстоятельств. Трезвенник, вегетарианец, заядлый турист, он в ранней молодости был активным членом РМС; всегда кроткий, сведущий, имеющий собственное мнение и в то же время готовый выслушать и чужое, он вступал в беседу не потому, что выдавалась свободная минута, а потому, что ему хотелось разъяснить человеку истинное положение вещей. Пусть узнает истину, а там воля его — принять ее или нет.

В результате длительных разговоров и многократных откладываний — естественно, с моей стороны — мы наконец отправились с ним в наше путешествие. Мы так долго готовились к его осуществлению, что иначе как «путешествием» нашу поездку нельзя было назвать. Мы отправились на родину Недялкова. В деревушку, расположенную у подножия гор, в четырех часах езды от Софии. Недялков был возбужденным и одновременно встревоженным. Он боялся, что не сможет показать мне все самое лучшее: старинные жилища, речушки с плотинами на них, миниатюрные монастыри, корчмы, сохранившиеся с прошлых времен и, конечно, — «джамал», о котором я не имел ни малейшего представления, но он обещал познакомить меня с баем Митю, единственным оставшимся в живых мастером по кладке джамалов. Но прежде всего я должен увидеть город с его древней улочкой, с часами на башне, с мостом через пересохшую речку.

Когда мы спустились на дно давно не существующей реки, я вдруг заметил, как у Недялкова задрожали руки.

— Неужто это Горенский? — повернувшись ко мне, растерянно произнес он.

В его взгляде блуждали обрывки воспоминаний, потом он спохватился, что я, естественно, не могу ответить на его вопрос. Недялков остановил какого-то прохожего и, указывая на ушедшего вперед мужчину с широкими покатыми плечами, в черном костюме, спросил:

— Это кто, Горенский?

— Да, он.

Недялков, вновь охваченный беспомощным, трогательным смущением — так смущаются дети, хотя я уверен, его дочь ничего подобного не испытала за свою жизнь, — вновь забыв, что ко мне обращаться бесполезно, спросил:

— Может, мне с ним встретиться? Ты как думаешь? — И тут же добавил: — Мы с ним как братья были.

— Встретиться, конечно… — Я толкнул его в плечо, потому что почувствовал, что встряска ему необходима.

Недялков заторопился, а я остался разглядывать старинные здания. Потом мы вместе отправились на базар, а затем — на автостанцию, так как боялись пропустить автобус, следовавший до родной деревушки Недялкова, где его отчий дом, в котором за ним сохранялась одна комната. Там-то он и показал мне джамал. Побеленный и оштукатуренный, встроенный в стену и выложенный из кирпичей и глины, в которую добавляется солома. Недялков долго мне втолковывал, как она важна.