Время собирать виноград - [187]

У медсестры Поповой, как и у Ивановой, есть семья, дети, квартира, но, поскольку она живет на противоположном конце города, частенько ночует у Ивановой. Они советуются, обмениваются опытом, обсуждают личные проблемы, и их роднит то, что они с одинаковым презрением относятся к своим мужьям. Мужья их — дубины стоеросовые, болваны никому не нужные, и держат они их лишь потому, что супруга надо иметь. Пусть числятся таковыми. Иначе были бы им нужны как мертвому припарки. Один пьет, другой по стране мотается. Ну а если что-нибудь потребуется для души (под душой понималась постель), то трудностей здесь никаких.

Попова не отвечает за столовые. Она лучше всех делает внутривенные инъекции. Многие врачи так и не научились этому: пока они нащупают у больного вену, его рука посинеет, и синяк целую неделю не проходит, словно пациента лошадь лягнула. Конечно, врач обязан уметь делать внутривенные, но… Попова никому не мешает — ни пациентам, ни врачам. Она сидит себе в сторонке и наблюдает. А стоит врачу сплоховать, об этом становится известно всему кварталу. То, что Попова ловко обращается со шприцем, — для нее дело десятое, самореклама. Вот уже шестнадцать лет она работает в гинекологическом кабинете. И ремеслу своему обучалась у четырех врачей. Причем у каких врачей — настоящих, старой школы! Сейчас один из них — профессор, другой заведует гинекологической больницей. О третьем и четвертом она не упоминает. Прервать беременность — дело не простое, связанное с риском. За шестнадцать лет сотни женщин прошли через ее кабинет. Она не говорит об этом вслух, не хвастает, ее не интересует, кто и что о ней скажет. Единственное, чего она хочет, — чтоб ее после работы не подстерегали на трамвайной остановке, не докучали и не мешали культурно провести вечер; ведь ей тоже хочется пойти в кино или театр; а то на следующий день, когда другие станут обсуждать спектакль в «Сатире», она как дура будет молчать.

Третья медсестра — Тодорова. Она — цветок, настоящий тюльпан. В деньгах не нуждается и каждый вечер — то в бар, то на концерт. И не мудрено: ее супруг не засиживается в Болгарии, он организует ярмарки за рубежом; Тодорова элегантна и, по мнению тех, кто помнит, была красавицей; душится фирменными духами, одевается со вкусом, и в ее одежде, обаянии, вздохах — что-то особенное, присущее только ей; она одержима желанием, напоминающим шаровую молнию, — во что бы то ни стало сделать Колева главным врачом нашей поликлиники, нет, главным врачом Первой рабочей больницы, даже главным врачом Софии и всей Болгарии. Если она этого не добьется, шаровая молния не вырвется наружу, а взорвется внутри ее тонкой, прозрачной оболочки.

Мы, ее коллеги, полагаем, что любовь между ней и Колевым далеко еще не исчерпала себя. Тодорова — цветок, настоящий тюльпан. Она готова три дня бегать по городу, чтобы найти подходящий материал на костюм своему возлюбленному. Светлый, на лето. И, поскольку Колев — смуглый, он будет похож на картинку, сошедшую со страниц журнала «Лада». Она — лучшая подруга Маргариты. Маргарита из тех женщин, что способны вызвать лишь жалость. Она не способна оценить достоинства своего мужа. Так хоть бы дочку свою уму-разуму научила, а заодно — хитрости и осторожности. Потому что чадо Колевых вконец обленилось — цедит сквозь зубы, гордячка; а ведь не ей нос задирать: восемнадцати еще не было, а ее уже дважды к Поповой приводили.

Однако стоит появиться в поликлинике кому-то, кто мог бы помешать восхождению Колева, как этот «тюльпан» превращается в сверло. Дело в том, что Колев больше года исполнял обязанности главврача, и потому было бы естественно, если бы именно его назначили на эту должность; и каким только ветром занесло сюда Матея Христова Василева, который и ведать не ведал, и слыхом не слыхивал о нашей поликлинике.

К четверке принадлежала и Линда.

— Да нет! У меня истинно болгарское имя. Загляни в словарь болгарских имен и фамилий. Это имя встречалось и в Самокове, и в Горном Богрове, и в Челопечене. Нет-нет, никакого отношения к Линде Дарнел! — И делала вид: не по мне такие дела!

Она — любимица Ивановой, Поповой и Тодоровой. Колев и Беловский тоже отдавали ей предпочтение. Для нее не существовало рабочего времени, заданий, поездок в колхоз, собраний и демонстраций. Вольная птаха! Вольная и всеми любимая, пока не обманет, не обхитрит и не предаст. Вой тогда поднимался ужасный. За многие годы моей работы в заводской поликлинике я не получал большего удовольствия! Мне следовало бы записывать эпитеты, отпускаемые в ее адрес; мы походили на школьников, изучающих университетское пособие, посвященное блатному жаргону учащихся Третьей софийской мужской гимназии. Я внес бы свой вклад, если бы записывал цветистые выражения, которыми награждалась Линда.

Но в тот период, о котором я веду речь, Линда была в четверке.

— О ужас! — восклицала она, когда заходил разговор о Матее, и при этом прикрывала ладонью свой хорошенький ротик. Казалось, ей велели восклицать «о ужас», и она это делала.

Вот и все, что касается Ивановой, Поповой, Тодоровой и Линды, а также Колева, который спал и видел себя главврачом, и Беловского, его друга; это все, что я мог поведать Матею при нашей встрече, к которой я так долго готовился и которая так и не состоялась. Ведь даже письмо, написанное и не опущенное в почтовый ящик в тот же день, с каждым часом превращается для человека в непосильный груз.