Время собирать виноград - [115]

— Все-таки Марко Паскалев мошенник. Он хотел, чтоб я обмерил поле и написал сто двадцать декаров, а оно было в сто пятьдесят два декара и три ара.

Профессий у Шахынова было несчетное множество. Он менял их часто — раза по два-три в год. Каждую новую осваивал с увлечением, но конец всегда был один — полное обнищание и ссоры с компаньонами. Он рассказывал об этом с удовольствием, не скрывая своих неудач, и выглядело это странно. Впрочем, старики, которые носят спортивные костюмы, всегда выглядят немного странно.

— Жду вас! — быстро воскликнул Шахынов, когда я позвонила ему по телефону. — Жду вас и намерен сообщить вам хорошую новость.

Я застала его среди папок и разбросанных по полу чертежей.

— Согласились обсудить мой проект! — Двумя руками схватив мою руку, он порывисто ее затряс, словно я была его соавтором и мы вместе переживали общее счастье. — До сих пор я нарочно вам ни слова не говорил — ждал, пока все выяснится. Сегодня вот получил письмо из Софии, там обсудят мой проект в ближайшее время. «Проект автоматической мойки стеклянных крыш в оранжереях и заводских цехах», — торжественно произнес он. — Это проблема мирового масштаба.

И, кружа в возбуждении около меня или убегая, чтобы развернуть новый чертеж перед моими глазами, он сбивчиво рассказал мне, сколько пепла и химических окисей ежедневно оседает на стеклянных крышах, сколько денег стоит ручным способом их мыть, «потому что, согласитесь, не так уж много желающих ползать по таким крышам — по стеклу и металлическим рамам, которые в любой момент могут прогнуться». Ну а теперь выход найден, и нашел его болгарский корабельный механик Димитр Шахынов. То громко, то шепотом, словно нас могли подслушать, он говорил о каком-то компрессоре на колесах, о телескопическом шланге с подогревом, и уж совсем тихим его шепот становился, когда он перечислял названия каких-то химических реактивов, назначения которых я так и не поняла. Глаза его лихорадочно блестели, время от времени он тряс меня за плечо и — каждый раз все более задыхаясь и более бессвязно — снова начинал объяснять свое изобретение. Минутами мне казалось, что Шахынов бредит. Но письмо из Софии действительно пришло. Он читал его с долгими паузами, во время которых победоносно смотрел на меня.

— Это писал исключительного ума человек, — сказал Шахынов, закончив читать. — Только такой человек может оценить мой проект.

Он закашлялся, зажмурил глаза и на ощупь стал искать ингалятор в своих карманах. Когда он снова смог говорить, голос его звучал глухо.

— Пятьдесят пять лет я готовился к этому дню, а вот сейчас у меня нет сил его перенести. Я всегда знал, что сделаю какое-нибудь открытие. Подойдите ко мне.

Я подошла. В треугольнике ворота, открытом «молнией», грудь его поднималась неровно и тяжело. Пульс у него был по меньшей мере сто тридцать ударов в минуту.

— Деньги, которые я получу за патент — их, конечно, будет много, — я обязательно на что-нибудь пожертвую, — сипло проговорил Шахынов. — Как сейчас, принято жертвовать?

— Не знаю, — сказала я. — Мне кажется, нет, но я узнаю.

— Именно об этом я и хотел вас попросить — мне самому как-то неудобно… Завтра же позвоню в Софию, с гостиницами там трудно, надо бы уже сейчас забронировать место. Наверное, скоро меня вызовут. Если рацпредложение обещает какую-то пользу государству, все решается быстро…

Он снова закашлялся. Я отвела его к кровати, заставила принять невролакс и гексадорм и подождала, пока не успокоилось во сне его мучительно тяжелое дыхание.

Наконец дожди прекратились. Три дня небо висело над городом тяжелое и серое, как жестяная крыша. Лужи замерзли, потом ледок по их краям подтаял, и повалил снег…

Я никогда не любила снег.

В детском доме у нас были санки, но моя очередь покататься все как-то не подходила. Мне всегда доставалась кровать у окна, откуда зимой дуло. В зимние каникулы никто не приезжал, чтобы забрать меня. От первого снега до середины весны мне все время было холодно, и только на уроках я немного отогревалась.

— Снег все еще идет? — удивилась учительница, увидев мой побелевший воротник. — Я думала, он кончился.

Медленно подойдя к окну, она прижалась к стеклу лбом и долго вглядывалась в сумерки.

В комнате чего-то недоставало, но я не могла понять, чего.

Она продолжала смотреть в окно — нарочно, чтобы не встречаться со мной взглядом. Она, конечно, чувствовала, что я не могу ей сказать ничего нового по поводу ее дома.

Доктор Шойлеков, выслушав мой рассказ о том, что дому грозит снос, не упрекнул меня, но и не успокоил. Только в конце буркнул: «Посмотрим».

Мне нечего было сказать учительнице, едва ли ее утешило бы это «посмотрим». Я объяснила ей другое — что зимой выселять людей из квартир запрещено. Она ответила, что подобная отсрочка ее вполне устраивает, не заговаривала больше о доме и старательно избегала моего взгляда.

Наконец она повернулась. Даже при слабом освещении было заметно, как она бледна.

— Измерим давление? — спросила я.

Очень удобно говорить о своем решении в форме вопроса. Ведь в вопросительной фразе нет той категоричности, которая может встревожить и даже напугать больных.