Время собирать виноград - [116]

Старая женщина послушно закатала рукав кофты. Глядя на ртутный столбик, я сначала подумала, что ошиблась, и хотела было качать снова, но вдруг, когда ртуть была где-то в самом низу шкалы, уловила слабые удары пульса.

— Вчера я немного устала, — сказала учительница. — Встречала гостей. Свою племянницу. Помните, я рассказывала о ней?

С быстротой, за которую долго потом себя упрекала, я взглянула в угол. Картина висела на месте.

— Они ее не взяли, — глухо проговорила учительница. — Им надо было купить много всего, и в машине не хватило места. Сказали, что возьмут, когда приедут в следующий раз.

И все-таки в комнате чего-то недоставало.

— Я подарила им ведерки для шампанского, — словно прочитав мои мысли, объяснила она. — Моей племяннице они давно нравились, а мне вряд ли когда-нибудь понадобятся…

Я молчала. Есть минуты, когда утешение может прозвучать не только фальшиво, но даже усугубить боль человека. Оставив на столе коробочку эфортила, я попрощалась.

Улица встретила меня заснеженная, белая. На тротуаре перекрещивались первые тропки. Вернувшись с работы, люди расчищали занесенные снегом дворы. Только во дворике шляпницы не было никаких следов. С обеда — с тех пор как пошел снег — сюда никто не входил.

В прихожей пахло айвой — хозяйка собрала большой урожай со своего единственного дерева. Айва из ярко-желтой теперь стала темной, покрылась мхом и такой останется до лета. Я сняла пальто — я уже помнила, за которой из занавесочек вешалка, — разложила платок на ящике, чтобы он хоть немного подсох, и только после этого вошла в комнату. В последнее время всегда так делала: раздевалась и кричала из прихожей, что это я, таким образом давая ей возможность спрятать книгу. Обыкновенно она засовывала ее под красную диванную подушку. Как-то я приподняла подушку еще раз — там были сказки Андерсена, но с тех пор, виноватая сама перед собой, не садилась рядом с подушкой.

Шляпница не отвечала. Она не читала, не шила и не сказала, как всегда, что целый день ждала меня. Понуро сидела за столом, комкая в руках платочек. Ее круглое румяное лицо было печально, плечи, обтянутые черной кофтой, вздрагивали. Я шагнула в комнату, половицы скрипнули, и тень моя упала на скатерть.

Старушка вздрогнула. Она смотрела на меня в упор, не мигая: в эти короткие секунды она, наверное, решала, раскрыть ли передо мной причину своей скорби или скрывать ее, как скрывала до сих пор. Она выбрала последнее — ложь трудна, но так привычно сладка для сердца…

— Совсем я тебя не слышала, — с нарочитой веселостью запричитала она, стараясь дрожащей рукой засунуть платочек в карман кофты. — Совсем глухая. Загрустила вот я, и скажу тебе, почему. Сын у меня был только что. Едут они в Пловдив писать что-то, а он им: нет и нет, маму я хочу увидеть! Свернули с главного шоссе, и четверо мужиков мне как снег на голову свалились, вместе с шофером, потому что сын мой не делит людей на ученых и неученых. Господи, думаю, да чем же мне их угощать! Варенье достала, подождите, говорю, вермишель вам сварю, наверно, проголодались. Да сын не разрешил — очень они торопились. Оставил тапочки мне в подарок, и умчались. Вот приехала б ты на пару минут раньше — застала бы их и с сыном моим познакомилась!

Она замолчала, нарочито старательно разглаживая трясущимися пальцами складки на скатерти. Ее волосы серебристо блестели в низком свете лампы. Немало одиноких людей видела я, но тут впервые почувствовала, как велико и страшно ее одиночество. Тепло, плывущее от печки, душило меня.

— Ну и что, продлят срок? — спросила шляпница.

Я как-то сказала ей, что наша служба — проба, всего на четыре месяца.

— Если хочешь, я могу написать куда-нибудь. Или сыну скажу, чтоб напечатал в газете.

— Да, журналист, конечно, мог бы…

Я чувствовала, что сегодня мое присутствие ей в тягость.

Она пошла меня проводить. Как я ни настаивала, чтобы она не выходила на холод — под конец даже загородила ей дорогу, — но старушка не уступила.

Она и не знала, что сегодня снег, и потому остановилась в дверях, обескураженная: побелевший двор пересекали мои следы, одни только мои…

— Когда это навалило столько снегу? — воскликнула я. — Шла к вам — и намека на снег не было.

Она посмотрела на меня, подняв голову — в темноте я не могла разглядеть выражения ее глаз, — и голос прозвучал совсем тихо:

— Они потому и спешили — чтоб их не застал снег.

Утром позвонил Марко Паскалев, попросил зайти.

Его побрили плохо — островками, не растягивая морщин, видно, решили, что и так сойдет.

— Хорошо, что вы пришли!

Поймав мою руку, он притянул меня к своему лицу. Наверное, он забыл надеть вставную челюсть: щеки его темнели глубокими впадинами.

— Хорошо, что вы пришли, — повторил он. — Об этом я могу просить только вас, потому что вы в курсе. Я не могу доверить это чужим людям.

Очевидно, длинное вступление изнурило его. Он полежал с закрытыми глазами, не выпуская моей руки. Наклонившись еще ниже, я вгляделась в его лицо. Оно казалось мне мужественным и усталым не только от старости, но и от тех волнений, которые в прошлые времена мало кто мог понять. Даже его квадратная бородка не казалась мне такой жестокой, как раньше.