Время сержанта Николаева - [29]

2

Юрий Юрьевич не помнил, чтобы ему когда бы то ни было удавалось проснуться по собственной воле, самому по себе, от истощения, так сказать, материи сна. Всегда находился какой-нибудь внешний раздражитель, который любезно ввергал его в явь. В связи с этим называть его соней, лежебокой, тем более обломовым, что иногда позволяла себе его вторая жена Людмила, было бы не совсем справедливо, напротив, было бы провокацией, чистейшей воды демагогией и обычным раздражением жены, мечтающей об успехе мужа. О чем он ей и говорил со всем пристрастием к психоанализу.

— Я же вижу, что тебя не устраивает, — говорил Юрий Юрьевич жене. — Тебя не устраивает не то, что я неудачник или бездарь; ты уверена, что я человек одаренный и чрезвычайно перспективный...

— Кто? Ты? — перебивала его жена, пышная, рослая, с идущей ей флегматичностью. — Какого ты высокого мнения о себе.

— Да-да-да, не отпирайся, — настаивал Юрий Юрьевич, и переубедить его не смогла бы и бормашина. — Ты никогда бы не пошла замуж за человека заурядного и заведомо обреченного на жизнь в среднем классе.

— Если бы в среднем, — вздыхала его жена, задевая улыбкой и дородными боками, которыми она водила и так-то чересчур показательно, а в минуты препирательства просто-таки сосредоточивалась на них. — Ах, если бы в среднем! — повторяла она, закатывая насмешливые глаза.

— Дай договорить в конце концов, — злился Юрий Юрьевич прежде всего на то, что его жена не умеет слушать. — Так вот, ты раздражена не тем, что я человек конченный, что я никогда ничего не добьюсь, а тем, что я чрезвычайно медленно, то есть долго, иду к своей цели, а значит, к успеху. А в этой медлительности я практически не виноват.

— А в чем твоя цель, дорогой муженек? — переходила на серьезный тон его жена. — Ты бы лучше, вместо того чтобы вешать мне лапшу на уши, занялся бы делом, сделал бы хоть бы то, о чем тебя уже неделю просят...

И тут она, красивая и благородная, ради которой он три года назад так резко изменил маршрут своей жизни, которую он полюбил не только за представительную красоту, крупные груди, смуглую кожу, но еще и за ум, за интеллект, вдруг произносила такую ахинею, такие элементарные мелочи, что у него начинало ломить скулы, терялся дар речи, на месте блеска сознания зиял тупик.

Он старался не впадать в бешенство, не бросаться предметами, что иногда со стороны наблюдал у других и что выглядело диким и смешным, потому что желал обратного — не комического, а трагического окончания эпизода. Он считал, что трагическая мина оставляет не только приятное впечатление о человеке, но и такую зудящую муку, которая, как ничто другое, приведет к правоте.

Благодаря такой его выдержке их перепалки завершались интеллигентно: Людмила молча удивлялась упрямству мужа, а Юрию Юрьевичу оставалось кисло улыбаться, так сказать, олицетворять объект вечного непонимания...

Юрий Юрьевич, проснувшись от какого-то сиплого шума то ли в собственной груди, то ли за окном, от какого-то грузного извержения вулкана (он подумал, что или сам вздохнул чрезмерно тяжело и от этой чрезмерности проснулся, или чья-то посторонняя душа гулко осела где-то рядом), предпочел еще немного полежать, прежде чем затеять хлопотную кампанию сборов.

Жена спала тихо и прозрачно. Для него оставалось загадкой, как она действительно так тихо, бдительно спит. Или притворяется? Ему казалось, что так смирно, робко, хрупко спать невозможно. Это не сон, а какое-то замирание.

Сон в его голове ассоциировался с тяжестью, беспробудностью, резиновыми ощущениями, мазохистскими вывертами тела, храпом, сопением, причмокиваниями, всхлипами, эдакой очумелостью. А у жены — тишина. Нельзя сказать, что мертвая. Нельзя сказать, что жены вообще нет, что она на время сна куда-то улетает. Нет, она здесь, но такое впечатление, что она не спит, а балуется, прячется, таится.

— Голубушка моя, — сказал Юрий Юрьевич, видя барханообразный даже под одеялом бок жены.

Нет, она спит, она ничего не слышит. Она любит поспать. Пусть поспит. Ей больше, чем ему, не хочется уезжать отсюда, в коммунальный клоповник с матерью, для которой счастье, как и для других изможденных людей, — отдельный угол.

Кажется, Достоевский рассчитал, что тридцать процентов счастья человек находит в собственном доме. Какое заблуждение! Нет, не заблуждение, а какая эволюция! Да не тридцать, дорогой Федор Михайлович, и не семьдесят, и не девяносто, а все сто и даже больше, с перевыполнением, так сказать, под социалистические обязательства. Вы правы, ваша правда вечная, Федор Михайлович, человеку опасно субсидировать более трети счастья на обустройство личного крова, комфорта, уединения; понятно, что есть и должны быть и другие сферы человеческого упоения, есть, так сказать, музыка, есть красота, есть отношения с людьми, есть потребность в теплоте этих отношений, в симпатии, есть культура, есть польза, есть филигранное присутствие бога, есть жажда, есть пустыня, есть время, равное богу, есть единственность этой жизни и конечность этой жизни, — но все же, все же, драгоценный или дражайший Федор Михайлович, вы не можете себе представить, как непослушна наша жизнь благоразумию и душевности; жизнь целого государства уродлива и сумасбродна, до спазмов уплотнена в одном месте и опустошена в другом. Если она и продолжается, то только разрушением и только по инерции. А вы говорите: тридцать процентов счастья! Где ваше, черт возьми, второе пришествие, господа?!