Время сержанта Николаева - [31]

Юрий Юрьевич опять был близок к слезам. Хороший сентименталист пропадал в начальнике пионерского лагеря. Трудно поверить, но именно эта несоразмерность существования, несправедливое сочетание места, времени и достоинств тайно радовали Юрия Юрьевича, — радовали неизбывностью карт-бланша.

На кухне Юрий Юрьевич насыпал в стакан с густым холодным чаем четыре ложечки сахара, так как половина его все равно не растворится и заляжет на дне, и устроил себе завтрак из этого стакана чая, ломтя хлеба и кусочков колбасы, нарезанных беспорядочно, с торопливостью слуги голода. Зубы счастливо вгрызались в толстые бутерброды, особенно в слой копченой колбаски с жиринками. Запах был волшебный. Глотки были огромные, подгоняющие друг друга, как пехотинцы на марше. Настой горьковатый, подслащенный: с вечера заварили и даже не притронулись. Конечно, прелести горячего чая отсутствовали, зато плотность была такая, какой невозможно было насытиться, как будто сам аромат превратился в пленочку. Жена укорительно выверяет, уменьшает горсточки заварки, но вчера, кажется, хотела доставить ему праздник живота. А он, неблагодарный, даже чашечки не выпил. Свалился. Зато сейчас какое удовольствие! Юрий Юрьевич и рыхлый сладкий осадок со дна стакана вычерпал ложечкой, налил еще чая и запил бережливо эту кулинарную приманку жизни.

А вы говорите, какой исторический позор! “Чайку” продали, Россию продали. Не хотите ли чайку, как Юрий Юрьевич?

Между прочим, он еще в школе, в четвертом классе, намертво начертал свой светлый путь, оканчивающийся мрамором и гранитом. С Ульянчиком и Колькой Андреевым, как истые российские мальчики, они мечтали, что Юра, самый умный и политически грамотный среди них, станет Генеральным секретарем ЦК КПСС, Ульянчик (в силу своей мстительности и преданности) — председателем КГБ, а Колька (лопоухий, сильный и незлой) — председателем ВЦСПС. Остальные посты оставались вакантными, потому что больше эту мечту нельзя было доверять никому.

Они вырыли землянку в самом неподходящем месте, недалеко от их дома с замурованными печками, посреди зеленого насаждения между встречными полосами пригородного шоссе, и проводили в ее глинистом сумраке после уроков свои первые партийные съезды. Они задыхались от счастья, представляя себе будущую славу этой землянки; конечно же, ей было уготовано будущее ленинского шалаша; конечно же, на этом месте будет воздвигнут (как бы вокруг нее, она сохранится в неприкосновенности) всесоюзный музей в честь основателей партии новокоммунистов, ради чего пригородная дорога слегка отступит в сторону или совсем прекратит свое существование, превратившись в подъездной путь к величественному архитектурному ансамблю. Брежнев и политбюро им не нравились потому, что были очень старыми, старее и бессмысленнее их дедушек и бабушек.

Слава богу, землянка продержалась недолго, как и интерес к большой политике, может быть, одно лето; шоссе стали расширять и перешеек между встречными полосами заасфальтировали. Где теперь Колька Андреев и лучший друг, хитрый и рыжий мальчик Ульянчик?

...Около девяти утра Юрий Юрьевич, несмотря на субботу, направился с портфелем в канцелярию. В воздухе звякала какая-то пружина. Оставалось одно обузное дельце, которое заставляло шагать Юрия Юрьевича размеренно, чуть ли не вразвалочку, что он делал не так часто, а выражение лица сохранять скучным или беспечным. Поначалу он помахивал пустым портфелем, держа его на крючке указательного пальца, но, немного пройдя, внезапно зажал ручку портфеля в кулаке и нес его теперь с нескрываемым усилием.

Этому странному маневру в такую рань вряд ли кто мог воздать должное, кроме садовника Ивана, мокроволосого, поднявшегося на линейке от клумбы, чтобы поприветствовать начальника почтительным кивком и безмолвным движением рта. Для Юрия Юрьевича так и оставалось загадкой, за что его не любил любвеобильный садовник.

— Здравствуй, Иван. Бог в помощь, — ответил Юрий Юрьевич и поднял над головой не занятую поклажей руку, что обычно делал для либерализма или радушия.

Иван, стесняясь склониться в работе до тех пор, пока Юрий Юрьевич не отошел от линейки на достаточную дистанцию, в одних шортах, с коричневым суховатым торсом, с млечной улыбкой, думал не о портфеле Юрия Юрьевича, а о том, что вот и Юрия Юрьевича погнали паршивой метлой, как и предыдущих начальников, а он, садовник Иван, непьющий и молчащий в тряпочку, всегда был и будет нужен со своими золотыми руками, кто бы сюда ни пожаловал, финны или шведы, или наш брат торгаш.

Он смотрел на цветы с тревогой, вопреки утешению, может быть потому, что эти астры и особенно розы совсем обнаглели: на живость и краски скупятся, а почву под собой превратили в труху, всю высосали, несмотря на подкормку и золой, и известью, несмотря на его раболепие перед ними.

Юрий Юрьевич, так никого и не встретив на территории, кроме отрешенно работающего Ивана (еще у ворот мелькнула полосатая, в тельняшке, спина сторожа Пети), закрылся в канцелярии изнутри. Народ, размышлял Юрий Юрьевич, имея в виду немногочисленных работников “Чайки”, так ничего и не понял. Они думают, что продажа лагеря — шутка, так пожурили немного с похмелья и вернули все, как было. Нет, они думают другое, они думают, что начальство вышвырнут, а они сохранятся, кто же, мол, без работяг обойдется. Ошибаетесь. Я уже вам вчера сказал, что крупно ошибаетесь. Сначала я вас всех уволю, а потом сам уйду. Я вас породил, я вас и убью. Здесь не будет ни лагеря, ни базы отдыха, здесь построят отель для иностранцев. Нужны ли вы в этом отеле со свиным рылом, госпожа Фрида или господин Максимыч, или милостивый государь Володя-менингитный? Или спортсмен-алкоголик Толик с шишкой во всю шею (“Что вы понимаете? у меня все мозги в голове не помещаются, поэтому шишка выросла, как запасная голова”)?