Время сержанта Николаева - [28]

— Похож. И размер ничего. И головка подходящая, — сказал Максимыч и небрежно бросил гриб в лукошко. — Ладно, пошел я. А ты сразу не отвергай, девушка. Вместе жить легче. Все есть кому в аптеку сходить и бутылки сдать.

Он повернулся и пошел с огромной поклажей на спине, почти не отрывая подошв от земли и совершая хулиганистую отмашку рук, то и дело хлопая ладонями по стволам деревьев.

Цвет краски, которая покрыла миниатюрное тельце смущенной Фриды, вряд ли можно было назвать красным. Темным, смуглым — да, но только не цветом истинного стыда. “Украл, наверно, что-нибудь”, — с горечью и жалостью подумала Фрида, всматриваясь в объемистые контуры Максимычева удаляющегося рюкзака. Продаст и пропьет, тоже мне жених. Все воруют, лампочки выкручивают, скамейки разбирают, стульчаки от унитазов снимают, даже цветы из клумбы выкапывают. Куда они все смотрят, это правительство чертово? Когда еще такое безобразие творилось?!

Вдруг она замерла, и ей стало так смешно, что она, в противоречие своей природной тихости, стала хихикать в голос, что с ней если и бывало, то в очень далекие, безумно забытые времена. Нельзя сказать, что этот неожиданный смех был действительно громким, вопиющим, истошным, услышанным хоть одним человеческим ухом. Нет, успокойтесь, это было едва уловимое, едва жизненное колебание воздуха, случайная настройка ультракороткой волны, может быть, неосознанное заимствование, может быть, шаловливый камешек из прошлого или последствия обыкновенной щекотки. Странно было бы предположить, что Фрида с ее напуганностью, тщедушными остатками старости и непротивленчеством могла бы хохотать по-настоящему, жарко, слюняво, громогласно, как, например, Николай Ильич, или Лохматый, или потаскуха Нинка-бельевщица. Фрида лишь пищала, как синичка, и откидывала назад голову в порыве своего тишайшего и неостановимого смеха, откидывала до тех пор, пока ее детская панама не свалилась окончательно, что ее еще больше развеселило и завело на несколько новых оборотов золотым ключиком уморительности. Сквозь смех; она выдавливала из себя членораздельные, но странные слова, что “Ленин очень любил грибы”, что “Ленин и сам гриб”. Наконец на седьмой минуте смеха, когда Максимыч дошел уже до автобусной остановки, Фрида резко замолчала, схватилась обеими руками за сердце, закусывая губу, а потом одной рукой перекрестилась много раз, так же стремительно, как до этого смеялась. Она прикрыла корзинку поверх листьев еще и панамкой и, простоволосая, с недлинными, заостренными вперед прядями, стала выбираться на центральную дорожку лагеря, отбивая поклоны редким сослуживцам-жаворонкам.

Так она чистосердечно поклонилась садовнику Ивану, босому и голому, в полном ритуальном молчании только что за кустом вылившему на себя ведро холодной воды.

— Доброе утро, Фрида, — ответил он мокрым, льющимся кивком старой грибнице и воздел руки к небу, что делал в определенные часы, как проклятый.

Фрида могла бы не понимать чудачеств Ивана, бывшего моряка загранплавания, затем алкоголика, а теперь “подшитого”, кроткого, немногословного, лохматого, живущего особняком сектанта, если бы он не был хорошим человеком и трудолюбивым работником.

Фрида незаметно кланялась и заколоченным детским корпусам с пустыми, без занавесок, окнами, с потрескавшейся над входными дверями лепкой в виде скрещенных пионерских горнов и барабана между ними, с занесенными жухлой листвой крышами.

— Здравствуйте, детки, здравствуйте, родные, — шептала Фрида и вспоминала оглашенный летний гам. Бах-бах мячом по стенам, в дверь не ходят — через окна скачут. Но ничего, милые, подоконник мне вымыть — раз плюнуть, только приезжайте, не забывайте нас, а то так уныло, мертво, сиро, никчемно, прилетайте, соколики, в вашу “Чайку”. Иван такой сад выходил с вашей ангельской помощью, Александра к Новому году новые карнавальные костюмы шьет, да и я, бабушка Фрида, вам еще пригожусь. Помните бабушку Фриду? “Бабушка Фрида, бабушка Фрида, приходите к нам сегодня на огонек”. Ах вы, мои птенчики, мои чаечки, мои яблочки наливные!

“День будет чистым, без единого облачка, — думала Фрида. — Надо бы съездить в магазин за хлебом и разориться, чего-нибудь вкусненького к приезду Андрейки купить”. Несмотря на жар и яркий свет, падающий сверху сплошной позолотой, верхушки деревьев, особенно тополей, грустно переговаривались, иногда впадая в сдержанную ярость, в серебристый, плотный шорох. Фрида прошла до главных ворот, заглянула в сторожку, где, обняв стол с телефонами, спал Петя-сторож, великовозрастный приятель Андрейки. Ворота были на замке, волноваться было нечего, утро было сонливое, субботнее, безлюдное. В этой стороне лагеря, на небольшом взгорке, утренняя рань, как правило, настояна на кишащем щебете птиц, абсолютно невидимых, как жизнь, без всяких преувеличений, невидимых, как жизнь. Даже мошкара заметна, а их не видно. Бывает, какая-нибудь дудочка-дурочка сядет на пик ограды, развернется молниеносным тельцем и опять превратится в писк.

Подходя к крыльцу общежития, Фрида непроизвольно вздохнула, да так громко, с певческой дрожью, прерывисто, что привела себя в смятение: не разбудила ли она тем самым Юрия Юрьевича, потому что вздох этот произошел с ней в тот момент, когда она, затаив дыхание (будь оно неладно), честно благоговея, пробиралась под открытыми окнами начальника.