Время сержанта Николаева - [26]

Может быть, все образуется, все останется, как всегда. Целый год грозили, что закроемся, что денег нет, что все закончилось. Но ничего, прожили лето, и детей было много, триста или даже четыреста. Может быть, и пригожусь еще, господи. Где что помою, где посторожу. Что только ни делала: и на кухне, и корпуса вылизывала, и уличные туалеты. Ничем не брезговала, да и чем брезговать: это ведь детские, невинные какашки, господи, не алкашей каких-нибудь блевотина.

Наталья Васильевна, бывало, говорила:

— А когда умрешь, Фридушка, мы тебя и похороним здесь, на территории, вон там у костровой поляны, на высоком месте, будем пионеров на твою могилу приводить в воспитательных целях: здесь, мол, ребятки, покоится великая труженица Фрида, отдавшая нашему пионерскому лагерю, делу его процветания всю свою героическую жизнь.

Всю ночь Фрида лежала будто посреди леса. Не чувствовала ни стен, ни пола, ни задвижки на двери, ни хода, почти бесшумного аллюра будильника, ни шороха кошачьей шкуры, ни звучного роста пыли и паутины, ни тахикардии набрякшего лунного блеска на половицах, ни мерзости своего дыхания, ни коловорота памяти, ни промозглых судорог забытья. Лежала как бы в пару жирной хвои, рядом чавкали лужи под лапками жабы, была слышна одышка кичливой птицы, ковыряющейся клювом в собственном пуху, стонали верхи сосен, вкус иголок был чернильный, травяной склон был дряблым, прямо перед глазами Фриды, раздирая спекшиеся, гнилые листья, рос упругий красавец подосиновик, белая, незрелая клюква на топких кочках поражала своей выморочностью, распутство насекомых в трухе поваленных стволов не имело границ приличия.

Многомилостиве, нетленне, нескверне, безгрешне господи, очисти мя, непотребного раба твоего, от всякия скверны плотския и душевная.

Очухавшись на крыльце Дворянского гнезда окончательно, Фрида для верности сжала сквозь пресную лепешку груди свое топающее, как лошадь или ночная мышь, крохотное сердце и, чувствуя возвращение сил, сходила за оставленной на месте приступа корзинкой.

Тыльная сторона Дворянского гнезда всегда была солнечной; здесь на открытой веранде летними днями собирались жильцы дома, в основном люди интеллигентные и бездетные, обремененные работой в вечерние часы, с матрасами, раскладушками, с шутками или удивлением по поводу прошедшего завтрака, с поисками своих полотенец, газет, кошек, неприехавших родственников.

— Вы не видели мою курочку? Куда ее черт побрал? — спрашивал о своей седовласой супруге у руководителя шахматного кружка Ильи Николаевича руководитель оркестра Николай Ильич.

— Нет, вы знаете, я уже давненько не интересуюсь такими вещами, — отвечал Илья Николаевич, подкладывая под голову свою вечную, как прошлое, махровую майку.

— Знаем, знаем, как вы плохо играете в шашки.

— Я, Николай Ильич, терпеть не могу шашки, — говорил раздраженный Илья Николаевич и ворочался на одеяле.

Фрида, моющая коридор, замирала с тряпкой, боясь, что их пререкания вот-вот перерастут в драку.

— Знаем, как давненько вы не брали в руки шашек, — продолжал румяный дирижер, щелкая, как на репетициях, пальцами.

— Позвольте заступиться за Илью Николаевича, — вставляла свое слово балерунша Эмма Павловна. — Подтверждаю. Давненько. Уже дней пять. Мне-то можно верить.

В этом месте Николай Ильич надувал щеки и прыскал, как его толстый мальчик-тромбон, а почти голая, плоскогрудая, белокурая, активно молодящаяся, в коричневой вуали морщин Эмма Павловна начинала неслышно улыбаться, и даже хихикал, переваливаясь на живот, красивый, ровный Илья Николаевич, человек скромный и радушный, которого Фрида любила и жалела все эти годы. “Если бы они подрались, — думала Фрида, — непременно был бы бит невинный Илья Николаевич”. У зубоскала-дирижера руки были пухлые, словно искусанные комарами. Как его еще дети терпят, когда он им уши крутит: “Это что — фа? я тебя спрашиваю? зачем тебе такие крупные уши, Ленечка, для слуха или для веса?”

Фрида не раз была свидетельницей, как мгновенно и спонтанно мужики с хозяйственного двора, и не глупые, и не особенно пьяные, от шуточек-прибауточек переходили к страшному мордобою. Одна Наталья Васильевна с непререкаемостью барыни могла обезоружить драчунов: высунется из окна (личико белое, шея полная, без загара, как сливки) и ведь негромко скажет: “Это кто там мешает советским людям спокойно трудиться? Ты что ли, Валерка, ты что ли, Колька? Козлы обоссанные. Разотру как соплю по асфальту. На хлеб и воду. Маньку прошлогоднюю не поделили?” И тише, сквозь мелкие и тонкие зубы огласит правительственное решение: “А ну-ка, на двести шагов друг от друга отошли, и чтобы пять дней разными дорогами ходили”.

Недаром пионерский лагерь “Чайка” в родственном кругу ласково называли “наше Воротниково”: фамилия у Натальи Васильевны была Воротникова, как у председателя Совета Министров РСФСР, кажется, Виталия Ивановича. Фрида хорошо помнила, что “козлы обоссанные”, отнюдь не педанты в личной жизни, хоть и не шарахались друг от друга на положенные двести шагов, но и тесно не ходили, как Шерочка с Машерочкой. Вот что значит порядок! Воспоминания о порядке, может быть, самые ностальгические из всех ностальгий.