Время сержанта Николаева - [27]

...Фрида только начала в забытьи, в разогретом утешении, перебирать грибы и очищать их от листиков и слизняков, чтобы принести домой, как огурчики, как вдруг чей-то силуэт неожиданно загородил ей солнце. Она похолодела, вздрогнула и чуть не вскрикнула: она всегда очень плохо чувствовала приближение опасности, в этом заключалось одно из ее достоинств. Ее всегда можно было застать врасплох за чем-то хорошим, полезным, благопристойным, как какую-нибудь разомлевшую, оттаявшую, доверчивую птичку.

Перед ней стоял, нельзя сказать “возвышался” (это было бы преувеличением, издевкой над русским языком), ее обидчик и хитрый ухажер Максимыч, мгновенно (пока Фрида смущенно от страха поднимала глаза горе) поменявший язвительную змейку на вкрадчивый и даже уклончивый, мутно-куксивый взгляд. Пухло-морщинистая, пушисто-плешивая, в мешочках и колючках, физиономия, огромный рюкзак на спине и, как водится, расстегнутая на все пуговицы ширинка, — одним словом, пропойца, попрошайка, полицай недобитый. Фрида так было и собралась выразиться да еще и плюнуть для крепости на грязные Максимычевы лыжные ботинки, но остановило ее то, что Максимыч, даже заслоняя солнце и создавая гигантскую тень, держался полоумным ягненком, что совсем не было для нее новостью или правдой. Она давно уже знала, что Максимыч только на публике играет роль эдакого вертопраха, шута, старого дурака, а в других обстоятельствах у него другие роли, иногда даже положительные, иногда даже выжимающие слезу и уступку.

— Здравствуй, Фридушка. Какая ты молодец! С утра пораньше уже с добычей. Где таких красавчиков насшибала? — Максимыч говорил, и все больше склонялась его голова набок, и все дальше он отступал понемногу, чтобы не загораживать хорошему человеку солнце.

— Где насшибала, там уже нету, — отрезала Фрида, в том числе — червивую ножку у подберезовика, все больше и больше освещаемая солнцем.

— Это правильно. Кто рано встает, тому и бог подает, — не обращая внимание на недовольство Фриды, медоточиво продолжал Максимыч.

“Тоже мне праведник нашелся, — с молодой усмешкой думала Фрида. — Что еще скажешь?”

— Ты не обижайся на меня, Фрида. Пень я трухлявый, — сказал Максимыч со всей наглостью и сердечностью разболтанного человека. — Слышь, девушка. Ты же знаешь, я не со зла. Язык мой — враг мой. Да еще если поддам немного. Начинаю всякую всячину пороть и сам не знаю, зачем.

— Затем, чтобы потрафить Лохматому да его сучке гнилозубой, — не выдержала Фрида к радости Максимыча, понимая, что рано, понимая, что вообще не надо его жалеть, что врет он, что издевается по-прежнему, но с другой — таинственной — стороны.

— Это правильно, — оживился Максимыч и даже присел к ней с другого бока корзинки. — Он рюмку мне накатил. Ну а что старику надо? И сигарет три штуки презентовал. Последнюю вот утром выкурил в кровати. Ведь ты не знаешь, как это приятно спросонья выкурить сигарету. Продрал глаз, раз, раз, пощупал кругом, ага, вот она, есть курево, живем, значит.

— Подпалишь когда-нибудь матрас, всех нас спалишь.

— Э, тут уже некого скоро будет палить. Всем пинка под зад, слышала ведь... Тебе хоть есть куда идти, а мне ведь некуда. Всю ночь думал, ну куда я денусь теперь. Ни детей, ни конуры какой-нибудь. По чердакам да по подвалам жить, как бомж. Чтобы прибили меня там.

Максимыч без подготовки стал преданно хлюпать пористым, воспаленным, изъеденным, как муравейник, носом, мешочки вокруг его юрких и мокрых, в сущности красивых, коричневых глаз покраснели, руки как дрожали, так и продолжали дрожать мелким нервным ознобом.

Фрида верила, что он действительно мучился эту ночь, плакал и разговаривал сам с собой, что с ним происходило время от времени и как раскаяние, и как пьяная лихорадка, и как очередное притворство. Ведь он еще не так и стар, по меньшей мере лет на пятнадцать младше ее. Не столько дряхл, сколько запущен, как пустырь за хозяйственным двором у водокачки. Счет жизненным дням давно уже, наверно, перестал вести. А фигура, если бы еще штаны подтягивал и ногами не шаркал, — мужчины средних лет, не рыхлая и не костлявая, в особенности со спины, и загривок крепкий, слоистый, в редких, свалявшихся волосиках.

— Девушка, а может, возьмешь меня к себе жить? — спросил Максимыч, вытирая слезы немытой горстью и зачем-то вытягивая щеки, как бы для кокетства. — Клянусь, мужик я еще ого-го, а если пить перестану, да мне цены не будет.

— Упаси бог! — испуганно загородилась Фрида маленькими ручками и от предложения Максимыча, и от солнца, и от подарков судьбы.

Единственным ее желанием было встать и что есть мочи пуститься наутек. Но быстрее ее встал Максимыч, повздыхал, потоптался, посмотрел на небо, затем в корзинку, взял из рук Фриды крупный подосиновик с синеватой толстой ножкой и узкополой шляпкой, оглядел его со всех сторон и, показывая Фриде, смешливо поинтересовался:

— Видишь, какая штука. На что он похож, Фрида? А? Ну что, не догадываешься? Совсем ты все забыла, Фридушка. Очки с собой? Дать тебе? У тебя сколько плюсов?

— Да отстань ты от меня, охульник! — в сердцах сказала Фрида, отворачиваясь от Максимыча с грибом, убирая волосы за уши и начиная заливаться краской с головы до пят.