Время Освенцим - [14]

Он пристраивался к ним и ждал. И вот впереди, кромсая воздух, расходился лучистый свет, и все замолкали. И в этом вылившемся серебристо-пухлом ослеплении рождался издалека и вопрошал осведомленный, строго-вкрадчивый голос. Называлось его имя. И имя отчетливо, пронизывающе, терпеливо звучало какчеловек. Парализующая магия, принесшая первый и последний шанс.Кто из вас человек? Где здесь человек? И все молчали. И его не удивляло, почему все молчали, ему было не до этого. Он замер в себе, содрогнулся и пришел в движение: “Это же я! это меня спрашивают! яздесь!” И он хотел, но не мог вызваться. “Я же всегда здесь был!… Я же человек – неужели это не ясно?!” Ему не хватало речи, чтобы сказать, и жестов, чтобы подать знак. И никто не помогал ему привлечь к себе внимание. А может быть, здесь всего лишь не было подходящего измерения, которое могло передать его сдвиги. А он, не веря, все тужился и перебирал себя – выискивал хоть что-нибудь, чем можно шевельнуть, растолкать, отличиться, выделиться – опровергнуть все это воцарившееся и застоявшееся в разлинованном в лохмотья, процеженном тенями свете. Но он лишь менялся внутри и ничего не менял вокруг. А когда голос отлетал, он вдруг, оглядываясь, пугался самого себя. В нем прояснялось и цепенело понимание, что ни в коем случае нельзя было себя выдавать, что это опасно, чрезвычайно опасно для всех. И тогда он вновь вместе с другими начинал ждать.

Толпа на плацу -

разделочной доске, очерченной чернотой. Суммарная плотность функциональных жизней. Племенной строй человекнувшихся в контрастах небесных спектров.

И рыба -

большая, белая, нарядно стоящая напоказ – сардина-экспонат, артефакт.

Она говорила – объясняла, без умолку демонстрировала. Плоское, худое, долговязое тело, в котором все видно насквозь. Шар нетерпеливых мыслей, уложенных в пробор, утопленных в сомбреро. Зубы с выточенной щербиной, сияющие сквозь губы. Начищенные знаки отличия и портупея, надетые на внутренности. Хлопчатые нарукавники в крахмальной белизне. Дирижерская палочка со сменными наконечниками, объятая в рукояти паутиной капилляров. Хромированный смотровой глазок, зависший в грудном сплетении, сфокусировавшийся любопытством, наполненный повседневной проницательной радо-стью. Анатомическая раскрепощенность, пытливый академический цинизм.

“Здравствуйте. Я – доктор Менгель. Людовед, филантроп, коллекционер. Почетный член международного общества „Красный Крест“. Я составил биологическую формулу человека. Как видите, она действует. Залог профессионального успеха – работа на совесть, последовательность, точность и чисто-плотность. Я дал пищу для следующих умов, определил направления для поиска. Я добросовестно доказал, что здоровье – это возня повседневности, норма бездействия организма, синдром – самый обыкновенный, самый банальный. Я заставил этот организм работать и убедился, что все его уродства – не более чем прикрытие, симуляция… Я много сделал для человечества,для человечества… Да. Видите, в нем стало чище, человечность стала качественнее. Я сделал даже больше, чем обещал Гиппократу. Благодаря тому, что и человечество много сделало для меня, в конце концов я пошел ему на уступки. Я сделал ему много поблажек. Но я так и не смог преодолеть свою слабость. Я всегда восхищалсябольной плотью, ее непредсказуемостью в схватке за жизнь, изменчивостью, способностью к концентрации, адаптации, скрытыми возможно-стями. Люблю провоцировать воспаление, угрожать смертью. Люблю болезнь как побеждающий процесс. Люблю эту самую плоть, когда она осознает, чтообречена, что ей никуда не деться, но продолжает сопротивляться, выдавая свои резервы. Болезнь гипертрофирует любовь к жизни, это безотказный реагент”.

Выставка болезней. “Болезни – моя специальность, как это и положено врачу”. Обихоженные, окультуренные единицы хранения, всаженные в человеческую ткань. Постоянно действующие, поддерживаемые образцы… “Они для меня – искусство, среди них я – личность. Ведь медицина – это прежде всего творчество”… и их живые, беспрерывно сменяющиеся носители. “Вы говорите, медицина должна победить все болезни. А я говорю, болезни – двигатель эволюции”. Ланя, Давид – “вот они! – мои кристальные глаза, мои маленькие сиамские звездочки, моя королевская масть!” Туши, парной технический орнамент. Демонстраторы малярий, желтух, туберкулезов, раков. “Моя часть человечества! Мой вклад в него, моя подпись!” Наум: яичники, иллюстрирующие толщину сечения. Рахиль и Хельга: матки, экспонирующие радиационный эффект. Патофилия. “Вы знаете, как выглядит и ведет себя человек, зараженный одновременно всеми возможными инфекциями? Я видел. Я трогал его щупом… Согласитесь, моя жизнь стоила того, чтобы ее прожить”.

“Да, жизнь – трудный объект, скрытный. Хотел бы даже сказать – противоречивый, с характером. Что бы я с ней ни делал, всегда все выходило иначе, чем я изначально представлял себе. Всегда случалось что-нибудь непредвиденное, не по моему разумению, не по плану. И тогда приходилось задумывать заново. В мягкой темноте глубинных шевелений, в которые я проникал, всегда оставалось что-то малое, ютящееся – то, что поспешно впитывалось куда-то и ускользало в неуловимой плавности… Одно могу сказать точно: жизнь требует к себе изощрений. Она на ходу приспосабливается, может предсказывать то, что к ней собираются применять, и опровергать то, что позволила о себе узнать. И тогда неизбежен тупик: познание переходит в борьбу, а борьба – в игру… Череда бесконечных притворств… То, что для нас многотрудный практический опыт, для нее – бодрящий стимул к развитию… Да, вот так, небрежным движением – взять и искоренить свои свойства, напрочь отказаться от части самой себя… Я всегда был дилетантом в наших отношениях. Я помогал