Время, чтобы вспомнить все - [147]

Тайный побег и замужество Энн страшно напугали Эдит, и она была рада, что ее собственная осмотрительность удержала ее от внебрачной связи, которая была бы под стать необдуманному романтическому порыву ее дочери. Ее собственная внебрачная связь не сделала бы Эдит более терпимой к роману Энн, но она не смогла бы тогда с уверенностью занять позицию доброжелательно твердой матери. То, что случилось с дочерью, Эдит не только испугало, но и насторожило, а насторожило ее не что иное, как беременность Энн. Эдит, которую ничуть не волновало количество свечей, зажигаемых на торте в ее дни рождения (в Гиббсвилле возраст каждого из жителей города был всем известен), вдруг поняла, что Энн несколько месяцев носила в себе ее внука или внучку. Эдит было сорок четыре, но значение не столько имел бы ее возраст, сколько ее статус бабушки. Будучи только матерью, женщине, сбившейся с праведного пути, всегда можно найти романтическое оправдание, но когда легкомысленно ведет себя бабушка, это уже чистой воды глупость, которую не в состоянии простить даже другие глупые бабушки. Но пока что, и, возможно, в последний раз, Эдит была дарована отсрочка. Правда, она не совсем понимала, как именно этой отсрочкой стоит воспользоваться. Но что-что, а отсрочку она, несомненно, получила.

В 1930 и 1931 годах стала появляться новая обедневшая аристократия. В ее числе оказались те мужчины — и их семьи, — которые заработали деньги на бирже или благодаря процветанию страны в последние пять лет. Это были скороспелые аристократы, состояние которых зиждилось на недавно заработанных деньгах. Однако они, тратя деньги, ринулись копировать привычки к тратам (но не привычку к бережливости) семей, в которых богатство переходило из поколения в поколение столько лет, что эти нувориши легко бы сбились со счета. Более того, нувориши конца двадцатых годов настолько быстро приобщились к атрибутам богатства, а по возможности, и к компании издавна богатых людей, что тут же научились это богатство растрачивать, если и не так изящно, то по крайней мере не менее отважно, чем этому за долгие годы выучились старые богачи аристократы. А когда телеграфный аппарат биржи отказался отвечать на их молитвы, они все еще продолжали тратить и спекулировать, пока у них не осталось за душой ничего, кроме избирательного голоса. И с некоторыми опасениями, но и с надеждой, они отдали, или, вернее сказать, одолжили, свои голоса новому мистеру Рузвельту.

Джо Чапин не настолько обеднел, чтобы это вынудило его голосовать за демократа, а неизгладимое впечатление, оставленное теперешним кандидатом во времена, когда он был еще студентом Гарварда, послужило ему дополнительным поводом остаться республиканцем. Джо Чапин считал неприемлемым, да и нежелательным, разъезжать по своему округу и по всему штату и рассказывать избирателям, что когда-то на вечеринках в Нью-Йорке Франклин Д. Рузвельт произвел на него неприятное впечатление. За такие речи Национальный комитет Демократической партии заплатил бы ему с превеликой радостью. Но Джо выражал свое мнение в клубе «Гиббсвилль» и разных других местах, а так как проигрыш привносит в образ аристократа своеобразную привлекательность и поскольку о Джо Чапине сложилось хорошее мнение, его поддержка мистера Гувера не нанесла ему лично никакого ущерба. Более того, в последующие годы, когда он заявил, что неизменная преданность партии делает людям честь, эта поддержка оказалась весьма ценной. И ему не пришлось впоследствии извиняться и делать банальное признание в том, что он «действительно голосовал за Франклина Д. Рузвельта в 1932-м, но одного раза было более чем достаточно».

Артур Мак-Генри признался ему, что до самой последней минуты — даже войдя уже в кабинку для голосования — он не был уверен, что не проголосует за демократа. «Но потом я вспомнил о своих друзьях и сделал то, что следовало», — сказал он. Таких людей, как Джо и Артур, в штате Пенсильвания оказалось достаточно для того, чтобы штат проголосовал за мистера Гувера, но по всей стране их было существенно меньше, и Майк Слэттери и тысячи людей вроде него, приглядевшись внимательно к результатам голосования, поняли, что дел у них теперь будет невпроворот. Для Майка контрольным должен был стать 1934-й — год избрания губернатора Пенсильвании и избрания сенатора в американский конгресс.

— Дайте ему приличную веревку, и он повесится, — сказала Пег Слэттери о новом президенте.

— Ты так думаешь? — сказал Майк. — Ты, Пег, не слушаешь его выступлений по радио, а тебе стоило бы их послушать. Знание оппозиции в нашей гнусной профессии первое дело. Разберись в том, что представляет собой оппозиция, и, вооружившись тем, что узнал, иди в наступление. Три вещи свалили Гувера: Депрессия, человек, которого выбрали в президенты, и сам Гувер. Молись Деве Марии, чтобы к 1936 году вся страна не подпала под его чары.

— А вы выдвиньте Грэма Мак-Нами[40], — сказала Пег.

— Забавная идея, и гораздо более реальная, чем ты думаешь. Будем молиться, чтобы он не влез в нашу губернаторскую и сенатскую кампании 34-го года. А этого, поверь мне, не избежать. Рузвельт хочет заполучить Пенсильванию. Если он хочет снова выиграть, ему нужна Пенсильвания.