Время Анаис - [40]

Выходит, все кончено? Внезапно Альбера охватил страх. У него было такое ощущение, что с ним поступили несправедливо. Не дали возможности объясниться до конца. Ведь он едва успел затронуть самые существенные вопросы. Но вправе ли они судить его, не располагая всеми данными? При этой мысли тревога Альбера усилилась. Появись у него теперь возможность, он изменил бы свое поведение. Но как? Пожалуй, он не станет отливать пулю насчет временного умопомрачения и все же наверняка добьется своего. Надо сделать это толково, но чтобы профессор понял, куда он клонит, ну а остальным он пустит пыль в глаза. Таким способом он покончил бы с глупостью и злобой.

Оставался факт, о котором он не сказал, в чем не посмел утром признаться. Альбер сообщит о нем профессору, когда встретится с ним с глазу на глаз: он никогда не считал себя полноценным мужчиной. По существу, даже с Фернандой он всегда чувствовал себя не в своей тарелке.

Это ничего не объяснит, но заинтересует такого человека, как профессор. Уж он точно определит, в чем тут дело. Одна гулящая женщина, у которой он, набравшись смелости, спросил об этом, пожав плечами, ответила: «Да не бери ты в голову! Таких, как ты, навалом. Ты еще ничего себе. — Правда, при этом прибавила: — Если б ты знал, сколько приходится возиться со стариками! Да и со многими молодыми!»

Все, решено! Не хочет он больше никого слушать. Он — сумасшедший. Тем хуже для них! Именно эти господа заставили его ловчить. Сделали это не хуже Сержа Николя. Приказали говорить правду, одну только правду, но для собственного спокойствия заставляют лгать. Хорошо, он будет лгать. Может, и метру Уару надо будет лгать? Странно, что адвоката все еще нет. Может быть, он в суде выступает? Похоже, сегодня до него никому нет дела. Никаких известий и от судебного следователя, сообщившего накануне, что еще увидится с Альбером.

Время шло медленно. И Бош заскучал.

Когда надзиратель открыл окошко, Альберу захотелось узнать, который час. Но едва он приподнялся, как надзиратель захлопнул окошко. Правда, сразу от двери не отошел, похоже, следит за ним.

Под потолком зажглась лампочка, значит, стемнело; а утром солнце светило почти так же ярко, как и накануне.

Неужели его поймают на слове и не позволят изменить показания? Это же несправедливо. Альбер начал по — настоящему нервничать.

Он выбрал себе метра Уара в качестве защитника. Он же и оплатит его услуги. Адвокату давно пора появиться. Это его элементарная обязанность. И тогда он заявит судебному следователю: «Я разыграл перед вами комедию». Разве не так? В известном, конечно, смысле. Не настолько уж он был честен, как утверждал. Однажды, когда Фернанде захотелось приобрести дорогую сумочку, он, естественно, не подумав, ляпнул: «А почему ты Сержа не попросишь?»

Что же! Придется начинать сначала. На это уйдет немало времени. Несколько недель. Только не наверху, не у судебного следователя. Наверху он и слова больше не скажет. Лишь для того, чтобы отвязаться от них, заявит: «Прошу прощения. Я потерял рассудок». Потом станет объясняться с профессором. Но сначала психиатра нужно увидеть. Должно быть, метр Уар в курсе дел и сможет его, Альбера, успокоить. Только бы он пришел! А то заперли тут в четырех стенах, даже если война идет, не узнаешь! А вдруг Дворец правосудия загорится?

Надо сосчитать до ста, нет, до тысячи, не очень быстро, потом постучать в дверь. Сделает вид, что заболел, и попросит, чтобы какое-нибудь ответственное лицо вызвали.

— Один… Два… Три…

Нет, до тысячи слишком долго. Он сосчитает до трехсот!

— … Одиннадцать… Двенадцать… Тринадцать…

Какое сегодня число? Никак не сообразить. Время, когда его заботили числа, казалось таким далеким.

У него нет желания видеть ни мать, ни Фернанду. По правде говоря, в том, что он оказался здесь, виновата отчасти и она.

Альбер закрыл глаза.

— Тридцать три… Тридцать четыре…

Он сосчитает лишь до двухсот. Скажет надзирателю, что хочет сделать важное заявление, это лучше, чем прикидываться больным. Есть еще один способ, правда, рискованный. В фильме он видел помешанного, который разодрал матрас и горстями принялся разбрасывать перья. В камере есть матрас. Только, ясное дело, набитый конским волосом. Однако какого рода заболевание разыгрывать? Надо быть поосторожнее, а то профессор тотчас сообразит, что он дурака валяет. Огорчится и потеряет к нему интерес.

— Восемьдесят два… Восемьдесят три…

Шаги. Это за ним. Сейчас остановятся у камеры. Вот она открывается. Вошел озябший метр. Уар. На улице, видно, подмораживает. Должно быть, что-то случилось: выражение лица у адвоката не такое, как обычно. Он смущен, словно намеревается сообщить неприятную новость, разговаривает нарочито развязно и каким-то фальшивым голосом.

— Прости, что заставил тебя ждать, малыш. Я был очень занят.

— Моими делами?

— Твоими и своими. У меня же есть и другие клиенты… У тебя усталый вид.

— Да нет.

— Кстати, твоя жена ко мне вчера вечером заходила. Ведь она очень несчастна.

— Она была под градусом?

— Не знаю. Кажется, нет. Я не заметил. Она сожалеет о том, как поступила в отношении тебя.

— Когда именно?