Время алых снегов - [54]

«Тебе бы, Ванин, девушкой родиться», — посмеялся над ним однажды кто-то из товарищей. Он не обиделся, потому что это было неправдой. Ему хотелось подойти к каждой из тех земных девчонок, каждой сказать лучшие слова, каждую уберечь от чего-то. Но он ждал ту, которую назовет единственной.

— «Кристалл», курс шестьдесят! — продублировал голосом штурман наведения.

Звезды скользнули по стеклу фонаря, огромная сила прижала Ванина к бронеспинке. Он улыбнулся: вот теперь чувствуешь и самолет, и его скорость. Сразу ощутимы верх, низ и все стороны света. Когда долго летишь по прямой в этой адовой черноте, начинаются иллюзии, и верить можно только приборам.

— «Кристалл», курс семьдесят...

Снова сдвинулись звезды. Едва они застыли на месте, Ванин на мгновение повернул голову и увидел ту, которая никогда не утомляла его глаз.

Она светила сбоку, чуть сзади, так же ровно и безжизненно, как все другие звезды. Только Ванину чудился зеленый, веселый огонек — такой она кажется с земли. Когда Ванин повернет домой, на юго-запад, она будет сверкать над заостренным носом «мига» и не хуже радиокомпаса выведет его к родному аэродрому. Ванин часто возвращался по этой звезде, но почему-то не помнил ее названия, хотя была она первой величины, а Ванин хорошо знал карту неба. Он не стал заглядывать в справочник, он поставил ее в ряд со всем, что помогало ему в полетах, он соединил ее земное сияние с голосом женщины, который сопровождал его в любой дали и которым девушка скажет ему однажды: «Прилетай...» Этот причудливый слиток света, звука и собственного ожидания он назвал «Вера». Ванин никогда не произносил такого имени вслух, оно существовало только в нем, оно звучало почти как Вега — звезда его северной родины,— но в имени «Вера» было больше значения. Скорее, то было даже не имя, а именно вера в доброту земли к нему, лейтенанту Ванину, без которой летать нельзя.

Сегодня Ванина снова будет вести к аэродрому веселый зеленый огонек. Ванин обгонит время и вернется домой на заре. И как знать, уж не сегодня ли кто-то, прощаясь, скажет ему: «Прилетай скорее...»

Он прилетит в срок и вдвоем с нею уйдет к безлюдному озеру в степи за аэродромом, где вода кажется малахитовой от близости берез, вся в солнечных рябинках и чистых бликах летнего неба. Он усадит ее на старый замшелый камень, научит слушать шорохи травы и листьев, удивляться воде, которая поминутно меняет оттенки, движется и дышит, ощущать прикосновение солнечных лучей к лицу и рукам, глубокое тепло и покой земли. И когда она все увидит и услышит, он расскажет ей про черную, мертвую вечность, где бесконечна протяженность времени и пустоты, где спутаны вертикали и горизонтали, где нельзя ничего потрогать, где высшая радость — память о земле, на которой тебя ждут и любят, на которой верят в тебя. Тогда она оценит свою земную необыкновенность, поймет, как должен беречь ее летчик Ванин и как сама она должна ждать его возвращений, как дорожить минутами маленького земного времени, в котором они соединены...

— «Кристалл», «Кристалл», цель — курс семьдесят пять, высота двадцать семь тысяч метров. Скорость...

Есть затертые в обыденности слова, которые в иной момент возвращают себе весь жгучий смысл. Вот так слово «цель» отодвинуло все, что мгновениями вспыхивало в душе Ванина, словно отражение неведомых земных излучений. Его жизнь получила точную направленность на цель по курсу семьдесят пять. Неведомая цель наложила запрет даже на его отрывочные воспоминания об уютной земле, о друзьях на аэродроме, о степном озере с малахитовой водой и девчонках с открытой беззащитностью глаз и губ. Разрушить этот запрет, вернуться к ним он мог, только настигнув цель.

— Топливо израсходовано наполовину...

В знакомом голосе не было тревоги — лишь мягкое, чуть настойчивое напоминание.

— Спасибо, — шепнул Ванин, скосив глаза на индикатор топлива...

В уголке экрана, где слабое зеленоватое свечение переходило в слепую темноту, возникла светлая точка. Она сразу попыталась уползти во мрак, и Ванин „уже без команды довернул самолет, заставив точку по-прежнему мерцать на экране.

— Вижу цель, — сказал он земле, и земля из невероятной дали коротко отозвалась:

— Атакуйте!..

Теперь только электронный луч истребителя связывал Ванина с целью и только от самого Ванина зависела прочность этой связи. Все другие связи умерли для него, как они умирают для артиллерийского наводчика, когда в прицеле надвигается танк врага. Но, умирая, они оставляют в человеке инерцию душевных движений, которой хватает по крайней мере на первый удар. Может, потому первый удар бывает особенно сокрушителен.

Истребитель шел на форсаже. Белое пламя ревело в его соплах, тусклыми бликами металось на узких, угольчатых плоскостях. Даже здесь, в разреженном воздухе, машина так накалялась от скорости, что притронься к ее обшивке — ладонь мгновенно обуглится. Отметка цели быстро увеличивалась. Легкими доворотами Ванин неторопливо подгонял ее к четкой золотистой «птичке» на экране. Оставалось уже немного работы, когда цель быстро заскользила в сторону, вниз, и Ванин бросил самолет за нею под таким углом, что потемнело в глазах. Сквозь волну красноватого мрака он продолжал видеть мерцающий светляк — так, глянув на солнце, уже не можешь потушить в глазах желтого плавающего пятна, как бы ни зажмуривался. Но глаза Ванина были широко открыты, хотя веки казались свинцовыми шторками и весь он налился свинцом.