Время алых снегов - [53]

1968 г.

Голос земли

Звезды вокруг Ванина были безжизненно четкими, словно капли белой краски, присохшие к черному ватману. На больших высотах они никогда не мерцают. Истребитель шел по прямой, и звезды неподвижно стояли в стекле фонаря, отчего казалось, будто самолет завис в одной точке посреди мертвого пространства. Вид холодных, неживых светил был Ванину мало интересен. Его глаз не утомляла только одна звезда, но сейчас она светила ему в спину.

Уходя в стратосферу, Ванин всякий раз как бы рождался заново в реве Огня и жестоких перегрузках. Он словно выскакивал из давящей глубины на поверхность неведомого океана, где все было другим — небо, солнце, луна и звезды, а земля, когда ее не укутывала облачная пряжа, походила на размазанный снимок топографической карты.

Его жизнь в этом мире измерялась отдельными часами, но часы были огромны, как и расстояния, которые пролетал истребитель. В раскаленной утробе машины пространство и время сплавлялись в нечто единое, и постигнуть это могла только человеческая мысль.

За все свои двадцать три года Ванин не прошел по земле столько верст, сколько мог бы налетать за неделю. Наверное, поэтому Ванину казалось, что в небе он проводит большую, и притом — главную, часть жизни и наверное затосковал бы на земле без этих тяжелых часов в небе, когда десятки шкал, индикаторов, тумблеров, экранов тесно смыкаются вокруг, требуя одновременного внимания и молниеносных действий, когда даже мысль твоя летит быстрее, потому что ей приходится состязаться со скоростью истребителя.

Ванин любил свой самолет. Острокрылый, устремленный вперед, как снаряд, окрашенный в цвет стали дымчато-голубого отлива, он возникал и таял в небе, словно мираж.

Машина никогда не представлялась Ванину простым сочленением мертвых фигур металла. Он знал ее до тончайшего проводка, и все же была в ней тайна, свойственная лишь живому существу. Ее электронные глаза видели так далеко и четко, как не способна видеть и тысяча степных беркутов. Она сама безошибочно указывала Ванину положение в пространстве, вела его нужным курсом, подсказывала, когда ошибался; она предупреждала Ванина об опасности.

Только одного она не могла: обойтись без Ванина. Потому что без Ванина ее с землею связывал бы лишь радиосигнал, который легко заглушить.

Земля... Ванин любил ее гораздо больше неба. На землю он всякий раз возвращался, словно в полузабытую страну, где жил давным-давно, может быть в детстве. Он научился ходить по ней медленно, вразвалку, наслаждаясь ее твердостью и покоем. И были удивительны на ней люди, не одетые в скафандры и комбинезоны, веселые птицы и бабочки с их причудливым полетом, вечно серьезные пчелы, копошащиеся в цветах, великаны деревья, никогда не сходящие с места. Он не задумывался, откуда в нем это нарастающее удивление перед всем земным, он просто отдавался щемящей радости — видеть, ощущать и по-новому узнавать уютный мир земли с его неторопливым временем, четко очерченным пространством и разнообразием живых картин...

— Подтвердите курс автопилоту. Подтвердите курс автопилоту.

Женский голос прозвучал в кабине с мягкой настойчивостью.

— Спасибо, — ответил Ванин.

Он улыбнулся, вспомнив, как однажды, еще в курсантские годы, торопясь с друзьями из увольнения, подошел к телефону-автомату узнать время. Трубка ответила строговатым женским голосом, и он извиняющимся тоном поблагодарил. Друзья расхохотались: «Ты бы еще раскланялся! Тебе же автомат отвечал». Ванин тогда сильно смутился. Он уже не говорил больше «спасибо» в телефонную трубку, узнавая о времени или погоде. Но теперь он каждый раз произносит слово благодарности женщине, чей голос сопровождает его в самых дальних полетах. Автомат тут ни при чем. Он лишь запомнил во всех подробностях глубокий, успокаивающий тембр женского голоса, его скрытую тревожность, в которой соединились желание уберечь и неодолимая вера в твой счастливый полет. Женщина обращалась к единственному человеку в небе и на земле. Этим единственным был сейчас Ванин. И лейтенант Ванин знал: когда-нибудь вот таким, бесконечно земным голосом кто-то скажет ему: «Прилетай скорее».

Ванин жил в мире, где мужчины больше всего боятся обнаружить свою трогательность. Они щеголяют грубоватым ухарством, одобрительным смехом отвечают на злые шутки о женской верности и постоянстве, и слова о любви срываются с их губ только вместе с холодной усмешкой. Ванин не верил им. Он знал, человек, как и маленький атом, неодинаков на поверхности и в тайных своих глубинах.

Ванин открыл это в ту ночь, когда его друг, отчаянный повеса на вид, произнес во сне имя девушки. Он произнес его так, словно молился. Ванин не мог долго уснуть, завидуя другу и думая о том, что, случись им когда-нибудь драться в небе вдвоем, у него не будет более надежного товарища. Потому что не может быть плохим бойцом тот, у кого на земле остается драгоценное существо, чья жизнь дороже собственной.

В женщинах для Ванина таилась притягательная сила, которая пьянила и пугала сильнее, чем сама земля, когда она несется навстречу с громадной скоростью. Ванин спокойно выводил истребитель из самого крутого пике. Он бестревожно смотрел в черный, грозный своей бесконечностью лик космоса, летя, как снаряд, по параболе в невесомости. Он хорошо знал пороги физических перегрузок в противоракетном маневре. И это он, истребитель-перехватчик лейтенант Ванин, терял всякую уверенность перед незнакомой девушкой где-нибудь в троллейбусе или городском парке. Каждый взгляд ее — вопросительный, дерзкий или робкий — вызывал в нем чувство мучительной незащищенности. И, угадывая ту же незащищенность в ее глазах, в пугливой линии губ, он сгорал и холодел, обращаясь в немую статую.