Времена и люди. Разговор с другом - [112]

Но, слушая Бельского, Северов всегда внутренне раздражался. Бельский отнюдь не был молчальником. Он рассказывал умело и даже остроумно, и даже иногда представлял в лицах. И у него хватало материала не на пять минут и не на час, а, если надо, на сколько угодно времени — и по пути в поле, и обратно, по пути в дивизию, и в машине, и за столом… Но странное дело! Казалось, что материал для рассказов заранее им подобран, что все байки выдуманы с определенным расчетом или позабавить начальство, или направить его мысли на какой-то, угодный Бельскому, путь.

Что бы Бельский ни живописал — потешную ли народную сценку или строгую повесть о своих каких-то высоких покровителях, — Северова не покидало ощущение недостоверности материала. Но для того чтобы он мог до конца понять расчет Бельского, нужны были и время и терпение.

Прошло уже два месяца со смерти Шаврова, а Бельский еще не мог забыть тот ужасный день и до сих пор не мог полностью избавиться от страха, который он тогда испытал.

Непосредственной для себя угрозы Бельский не чувствовал, но не было и покоя. В тесном кругу он не раз говорил, что «новая метла чисто метет» и что Северов все здесь «переделает и переломает по-своему». Вероятнее всего, что именно так поступил бы сам Бельский.

Убедившись, что Северов не сделал ни одного перемещения, Бельский, все в том же тесном кругу, стал говорить: «Новому надо господа бога благодарить: получил корпус без единой пылинки».

Он с трудом сдерживал неприязнь к Северову. Одну сторону этой неприязни он сам ощущал отчетливо: должность командира корпуса по праву его, Бельского, кто бы ни был на этой должности, тот захватчик. Другая сторона неприязни была куда менее ясно выражена. Просто в присутствии Северова Бельский чувствовал себя как-то стесненно и неуверенно. В таком вот состоянии стесненности и неуверенности Бельский два месяца тому назад подымался в дом Шаврова. Возможно, что все это осталось от того дня.

Трудно было привыкать к новому начальству. Тем и удобен был Шавров, что Бельский знал, когда следует вспомнить о Новинске, а когда следует промолчать, когда следует разразиться филиппикой по поводу статьи в газете, а когда следует весело рассказать о каком-то младшем сержанте, который из отпуска прислал письмо, что жить не может без корпуса: орел парень, орел!

Но самое главное, в чем твердо был уверен Бельский, — какую бы оплошность он ни совершил, в интересах Шаврова было эту оплошность самому загладить. Бывали весьма острые столкновения с инспекторами округа, когда репутация Бельского висела на волоске, и всегда в таких случаях Шавров его выручал. Шавров, конечно, потом крепко брал Бельского в оборот, но делал это Шавров, и только он, и Бельский научился переключать гнев командира корпуса на неучтивых гостей: ведь это же все-таки хозяйство Шаврова, нельзя ли поосторожнее? И жалобы на обидчиков Бельского, скрепленные подписью Шаврова, летали очень высоко. А как будет теперь?

И все же Бельский не унывал. Теперь, спустя два месяца, он пришел к выводу, что Северов «тонкая штучка», — об этом говорит как раз то, что не сразу показал себя «метлой». И все же известно, что «на всякого мудреца довольно простоты». Простота эта заключается в непреложной истине: наследник должен чувствовать антипатию к старому хозяину. Тем более что Северов никогда не был такой заметной фигурой в армии, как Шавров, его имя не упоминалось так часто в газетах, биография его была ровнее шавровской и не знала столь бурных взлетов… Неужели же он не захочет сравняться? Вероятно, такую непримиримую зависть к покойному командиру корпуса испытывал бы сам Бельский, став его преемником.

Бельский считал, что в интересах Северова будет в той или иной степени ослабить в памяти людей роль Шаврова, найти его уязвимую сторону. Ясно, что роль любимца Шаврова, которая была необходима Бельскому раньше, теперь только мешала делу.

Бельскому удалось уже не раз на разборах и совещаниях бросить то там то тут словечко о «шавровских временах», которые, как следовало понимать, «ушли безвозвратно» и на смену которым пришли «времена северовские». Этим можно было, как он полагал, разбить самую глубокую душевную отчужденность.

Несколько рекомендательных слов о статье Ивана Алексеевича, которые, как стало известно, послал Шавров в редакцию, давали теперь Бельскому возможность по-новому разделываться с прошлым: теперь, мол, всем ясно, что истинное отношение Шаврова к Бельскому было отнюдь не таким хорошим. Покойник, оказывается, был к тому же и лицемер.

Судьба федоровской статьи поворачивалась теперь весьма занятно. О каких ошибках говорит Федоров? Не об ошибках Шаврова, стратегию которого он ставит очень высоко. А чьи же это ошибки? Ну, о себе я не говорю — что было, то было… Но Северов! Это уже большая ложь.

Аморальное поведение комбата Федорова плюс весьма сомнительные, политически дурно пахнущие речи, которые он где-то там в Ленинграде произносил, ставили под сомнение всю эту дутую фигуру, вызванную к жизни утомленным мозгом бывшего командира корпуса. Именно этот сюрприз должен был быть в ближайшее время обнародован. Правда, сюрприз пойдет по политлинии, с тем чтобы Бельский не имел прямого к этому касательства, но реакция должна быть — или партийное взыскание, или… ну, там видно будет, там подумаем. Если же не это, то имеется еще вариант. Впрочем, о нем Бельский никому не говорил. Все вместе должно сблизить его с командиром корпуса: удар по Федорову — это рикошетом и по Шаврову.