Времена и люди - [93]

Река рокотала спокойно, мягко, и на фоне ее тихого гула соловьиные песни звучали пленительно-нежно. Он, невольно заслушавшись, не заметил, когда люди окружили его.

— Они, товарищ председатель, они, соловьи наши.

— Ишь распевают… И дела им нет, что град половину их погубил. Попадали на землю, как червивые яблоки.

Ушавчане смотрели на него дружески, с пониманием, и он ощутил себя в людском кругу громоотводом, через который только что разрядились мощные молнии.

Да, сказал он сам себе, жизнь не такая уж хрупкая вещь, чтобы легко ее сломать, раздавить.

Из-за островерхих пиринских утесов выкатилась луна, осветив село, поля, лес. В ее свете они, побитые, оголенные, казались чуть ли не красивыми. Он открыл уже дверцу джипа, когда к нему протянулись сразу три руки с бутылочками из-под лимонада. Он отвел их, но они тянули свои шейки, оттолкнул решительнее, но они напирали… Обидеть нельзя. Пришлось сделать глоток из первой, а тогда уж и из второй, из третьей… и из каждой следующей, а им уже не было счету, потому что многие успели сбегать в свои погребки… А потом его втянули в хоро — мужское хоро, твердое, решительное, несуетливое.

В домах, выходящих на площадь, то тут, то там загорался свет, высовывались из окон сонные женщины, дети. А хоро все вилось — медленное, тяжелое, плечо к плечу. И песня не кончалась — одна и та же: допевали последние слова — и сначала! Зажигались все новые и новые окна и вглядывались в летнюю ночь.

Тодор чувствовал, как голова его болтается из стороны в сторону, как его толкают чьи-то плечи справа и слева, как ноги стучат по земле без такта, невпопад, как придется…

Все же в джип он взобрался без помощи, но, только сел, глаза сами собой закрылись. Шофер помедлил, ожидая команды, и, присвистнув, осторожно развернул машину на площади.

XII

Он давно заметил: чем ближе к вечеру, тем все более угрожающим становится шум Струмы; никакая усталость ее не берет. А он все реже и реже взмахивает мотыгой и все чаще распрямляет спину. Он уже хотел кончить, когда неожиданно его осенила мысль, одна из тех, которые он называл «умопомрачительными». Это слово произвело на него когда-то неотразимое впечатление, в самих же мыслях, естественно, никакою мрака не было. Сегодняшняя «умопомрачительная» зазывно поманила с участка, хорошо возделанного, радующего глаз сочной зеленью, и повела на базар. На полутора с гаком декарах он в предыдущие годы сажал всего помаленьку и не видел выгоды от своего труда. Кое-что оставалось, но ничтожно мало, не стоило из-за этого малого таскаться на базар и улавливать выгодные цены. В этот год он распорядился землей иначе: половину участка засадил помидорами, половину арахисом. К концу лета освободится земля от помидоров — посадит шпинат, а после арахиса — латук и редиску. Два урожая, и все на базар. В такой работе есть смысл! Зернышко по зернышку — все в амбар, потер он довольно руки и принялся считать в уме, сколько выручит с участка.

«Умопомрачительные» расчеты Илии прервала Милена, появившаяся в маленьком заднем дворе. Не заметив его, она пересекла двор, опустила таз с бельем на землю. Веревка была натянута довольно высоко, и ей приходилось подниматься на цыпочки. Платье, узкое, мокрое, то задиралось чуть ли не до ее округлых бедер, то опускалось до колен. Ноги загорели по всей их длине, не то что у здешних женщин: до колен — черные, пережженные кирпичи, а выше — бугристая белизна, такие не влекут, а отвращают.

Жена председателя прищепила последнюю вещицу, подняла пустой таз и ушла, а он все стоял. Красивая женщина! Красивая и умная. Довелось поговорить с ней несколько раз. Первый — вскоре после их приезда из Хаскова. Встретил ее во дворе, постояли, поговорили, и он, пригласив ее на передний двор, показал: вот пень, на котором любит сидеть товарищ Сивриев. Он подметил, как заблестели ее глаза. Сели, она на «мужнее» место, он — рядом, слева от нее. Долго разговаривали. Она расспрашивала о работе, о Югне, о людях, все сводя к председателю: любят ли его, слушают ли, верят ли ему.

Поживем — увидим, сказал он тогда сам себе, глядя на ее белое, как сметана, лицо, черные как смоль волосы и глаза — зеленые ли, синие ли, желтые ли — не поймешь. Поживем — увидим, повторил он про себя, потому что уже загнездилась в голове мыслишка. Ведь досадно же, что такая краса ненаглядная досталась этакому чурбану, каким он считал Сивриева, а он ей еще и рога наставляет да из Хаскова целый год не брал. К тому же он не простил еще председателю отказа в участке земли. Пожадничал! Будто земля его собственная!

Через несколько дней случай сам в руки приплыл: он увидел, как Елена, сноха деда Методия, входит в магазин. Вот это-то ему и нужно. Он помчался к Милене, сказал, что разгрузили машину с новым товаром, и попросил пойти с ним выбрать рубашку. Не нужно было ему никакой обновы! Как он и ожидал, Милене ни одна из выложенных на полки рубашек не понравилась, и слава богу, а то показала бы «Эта», пришлось бы раскошелиться. Заметив, что Елена направляется к выходу, он свойски тронул Милену за плечо: «Э, ясно! Работа наша деревенская, и снабжение деревенское. Пошли!» В дверях, будто случайно столкнувшись с Еленой, остановился: