Времена и люди - [33]

Весь вечер Милена и  д р у г о й  обменивались любезностями.

На следующий день Сивриев собрал в чемодан самое необходимое и пошел ловить такси. Пока собирал вещи, жена ходила по пятам и просила ее выслушать. Когда поняла, что мольбы тщетны, она хлопнула дверью спальни и больше не показывалась. Андрейка в тот день был у бабушки. С тех пор прошло более полугода…

Невестка деда Методия пролила на скатерть сливовицу и пропищала притворным девичьим голоском:

— Ой! Что я наделала!

Эта сценка живо напомнила ему женские уловки, которые он испытал на собственной шкуре.

На прощанье Елена сказала, вздохнув:

— Олени в наших лесах вовсе исчезли. Сколько вреда люди натворили — из-за рогов!..

Вчетвером вступают они в старый буковый лес. Бай Тишо, шагая враскоряку, точно кавалерист, воодушевленно говорит, что, когда выйдет на пенсию, поселится в каком-нибудь горном селе из тех, брошенных хозяевами, и станет жить в мире с землей, деревьями и травами, как жили его предки, как живет сегодня дед Методий. Нено прервал его, захохотав: мол, такого никогда не произойдет.

— Почему? — наивно спрашивает бай Тишо и снова ссылается на пример деда Методия — кто может помешать ему жить именно так?

— Да ты ведь не дед Методий, — не унимается Нено, полупьяно смеясь. — Я помню одно замысловатое выражение: человек здоровее, если он живет в контакте с природой, нежели в окружении себе подобных. Вот только не могу вспомнить, кто это сказал — Жан-Жак Руссо или Вольтер, Шопенгауэр или Ницше.

— Видишь ли… — перебивает бай Тишо в свою очередь, однако Нено машет на него руками, чтобы не спешил торжествовать.

— Если я тебе скажу, кто такой Ницше, у тебя, у коммуниста, волосы дыбом встанут! И мысль эта лишь на первый взгляд кажется верной, — продолжает он. — Но истина — совсем в другом. Известно, что сегодняшний человек произошел от первобытного, и потому иногда его тянет туда… А потом он стал социальным существом, сам себе избрал этот образ жизни, и именно здесь ареной проявления его достоинств является не первобытная природа, а общественная среда.

— Это все вы-ы-ыдумки твои, — упрямо тянет бай Тишо. — А я и за то, и за другое, я сужу по себе. И не испугать меня этому, как там его… Как он называется? Нитчсе!

Сивриев слушает спор, втайне посмеиваясь.

Там, где сходятся две дорожки — от сыроварни и от летнего стойбища овец, — бай Тишо останавливаемся около густого, пышно разросшегося куста. Другие, обогнав председателя, уходят вперед.

Он догоняет их через четверть часа — украшенный цветами по самые уши, точно ягненок в день святого Георгия, — с мокрым от пота, счастливым лицом.

Он не хотел их звать, ему было страшно, что, если все столпятся у куста, ее испугают. Совсем молоденькая — ну месяцев двух, не больше.

— Кто?

— Серночка.

— Эх, бай Тишо! Для чего тогда нам это ружье! — взрывается Нено и с треском бросает двустволку в траву. — Хоть бы знак мне подал!

— Это красота, Нено. На нее только любоваться можно, а не стрелять. Головка у нее — меньше моей ладони, такая крохотная. А ножки — точно веточки. Высунула мордочку из кустов, носом ткнулась в травку — тоже вроде пасется… Сосунок еще.

— Ты оставь детеныша. Мать, мать где-то поблизости! — И, обращаясь к Сивриеву, партсекретарь добавляет, что, с тех пор как знает бай Тишо-охотника, не помнит, убил ли тот хоть какую-нибудь дичь.

Председатель принимается доказывать, что природа, влияя на человека, делала его более добрым, очаровывала его своей красотой до такой степени, что он терял дар речи. И не было ничего выше на свете, чем это, б е з м о л в н о е  преклонение перед красотой. Не потому что мы становимся благороднее — это благородство либо есть в тебе, либо его нет. А потому, что сердце «прорастает» добром, и это важнее самой доброты, на которую, в общем, способен каждый.

— Чем ближе человек к земле и ко всему природному, — заключает он, — тем яснее ему становится, что нет над ним никакой другой власти, стоит он надо всем и все с него начинается и заканчивается им.

Живут Тодор Сивриев и Нено неподалеку друг от друга, через площадь. Прежде чем пожать друг другу руки и сказать «Спокойной ночи», партсекретарь как бы между прочим говорит:

— Слушал я тебя весь день. Рассуждения твои об овцах, по-моему, не случайны. Допускаю даже, что они лишь часть чего-то более целостного, о чем ты пока предпочитаешь молчать. Но что бы там ни было, надо помнить слова бай Тишо. Не надо нам торопиться.

— А я не тороплюсь, — спокойно отвечает Тодор, затягиваясь сигаретой.

Он думает, что надо еще раз пересмотреть свои разработки о будущем югненского кооператива. И без того вопросы овцеводства решены там половинчато или, вернее, вообще не решены. А сегодняшняя его догадка об овцах моравских — может быть, это именно то, чего недостает нынешней программе? Решить бы сию задачу вечером, да не получится без бухгалтерских данных — точных, недвусмысленных данных, которые бьют в одну точку, так, чтобы и глухие услышали, и слепые увидели. Да, товарищ Нено Михайлов, ты прав, нельзя нам спешить, но именно в этом смысле, а не в том, какой нужен тебе.

— Трудный ты человек, — говорит Нено, протрезвевший после недолгого сна в машине. — Неясный ты. С одной стороны, ратуешь за нововведения, а когда видишь, что их предлагают другие, протягиваешь руку: «Нет!..» Погоди, да сам-то ты какой? Хороший или плохой? Вправду ли ты за новое или прикидываешься, а на самом деле — против него?