Времена и люди - [35]

Сивриев все глубже погружается в этот искусственно созданный, вызывающий головокружение мир, рожденный больным, но гениальным сознанием немецкого философа. «Единственное, что есть у человека, и все, что у него есть, — это дух, а остальное…» Он кладет раскрытую книгу на грудь и, скрестив руки, сосредоточенно наблюдает неподвижное белое пространство над головой. Нет, говорит он себе, «единственное» и «все» — это материя, а дух — внутренняя сила человека, осознанная деятельность познания, и долг — синтезированное выражение проявлений этой материи…

За мертвенно-серыми стеклами — вечное, неизменное лицо ночи, которое уже несколько часов подряд наблюдает за ним. Около полуночи чувство времени ускользает все-таки из его сознания — до тех пор, пока первые петухи не вспугивают хрупкий его полусон. Тодор понимает, что уже не уснет, а потому встает и, ополоснув лицо, выходит на воздух. В теплом сумраке сталкивается с Илией, молодым хозяином. Он в пижаме, босой.

— Не спится?

— Как и тебе. Одна у нас болезнь…

— Так женись.

— А, да брось ты! Послушай, раз уж мы разговорились, что ты скажешь, если я увеличу квартплату еще на пять левов?

— Начали с двадцати, а с этими пятью станет тридцать пять?

— Кто может — тот сможет еще. А кто не может, пусть сможет, сколько может! Такова жизнь. В прошлом году первая черешня на базаре была по шестьдесят стотинок, а нынче вон последняя стоит столько же.

Сивриев смотрит на старообразное его лицо, на опухшие веки и думает, к какой категории он мог бы Илию причислить: способный — неспособный, умный — глупый, честный — бесчестный? Такими, в общем, были для него все люди. То, что остается вне этой классификации, есть плазма общества, на поверхность которой всплывают характеры, присущие отдельным категориям. Прежние впечатления его об Илии не привели его, однако, ни к какому определенному выводу.

— Ты их получишь, — говорит Сивриев неожиданно резко. — Погоди-ка! Ты что, хочешь вперед?

— Да нет, подожду. Раз договорились — наше от нас не уйдет, верно я говорю?

Нет, его категорию определить невозможно…

День — пока еще только ощущение. Он придет, когда ослепительная солнечная лава хлынет через край Желтого Мела. Окна домов, смотрящие на восток, засверкают, и станет казаться, что село горит. Но это позже, а пока улицы тонут в серо-синем рассветном сумраке, и Югне выглядит хмуро и сонно.

Сивриев идет сквозь этот сумрак, сутулясь, медленными, тяжелыми шагами.

Правление встречает его безлюдьем и тишиной. Звук шагов разносится по коридору, словно в пещере. Эта тишина, эта пустота ночных часов знакома ему по первым месяцам, когда он только приехал сюда.

Человек, думает он, привык судить о жизни единственно по мелочам собственного существования и существования близких. Не по этой ли причине он захотел снять себе квартиру? Не надеялся ли втайне, что жизнь его в обитаемом доме будет более естественной?..

Эхо шагов умолкло. Он останавливается перед дверью своего кабинета и долго ищет ключ. Входит, садится к письменному столу. Перед его глазами оживают просторные пастбища Моравки. Если бы не это дорогое овечье молоко!..

И все-таки, рискуя быть обвиненным в легкомыслии или даже в чем-то большем, он включит в перспективный план хозяйства вопрос об отказе от доения овец.

— Как говорится, конец — делу венец! — усмехается он, склонившись над чистым листом бумаги.

Приблизительно через час приходит бай Тишо, и вдвоем они идут на хозяйственный двор, где им сообщают, что джип забарахлил и надо подождать, пока слесарь устранит поломку.

Раннее утро разрывается от голосов и движения. Люди снуют вокруг, что-то выкрикивают друг другу, где-то даже назревает стычка. Бригадиры дают напутствия, распоряжения. Возчики выводят лошадей из стойла, зазывая их ласковыми голосами, а потом запрягают, и вот уже колеса начинают петь свою душераздирающую дорожную песню.

— Ярмарка, а? — довольно говорит бай Тишо. — Все спешат. Когда-то, — вспоминает он, — сушильня, это вот здание, — хи-хи-хи! — была у нас и конюшней, и складом, и канцелярией. Только табак мы там не сушили, хотя именно для этой цели ее и построили. Выйдешь на порог — и все хозяйство перед глазами: люди, скот, машины. Слушаешь, о чем крестьяне калякают, что хвалят, что ругают. Плечом к плечу — и рядовой и командир, и старшина и повар. Хорошо. По-народному. Демократично… Бывало, работа не спорится, горький вкус у тебя на губах от ночей бессонных, ну и сорвешься, наорешь на кого-нибудь. И вот выскочит перед тобой мужичонка, маленький, что зерно гороховое, и ну размахивать красным платочком у тебя перед глазами! Точно ты бык, а он — тореадор бесстрашный: жена, дескать, убежит у нее молоко — фырчит, ругается, и ты туда же, не дай бог попасться тебе под руку! Скажет такое — и бегом назад, вот и сделай сам заключение. Хочешь догнать его — воздух ударишь. Войдет к тебе другой, а ты уже дошел, пыхтя над задачкой, кажись, неразрешимой, и вот положит он жилистые руки на стол, подмигнет тебе: «Знаю, мол, где у тебя тонко, где рвется, пришел сказать: накрути-ка бригадиров — увидишь, наверстают тогда без чужой помощи. Сейчас каникулы, школьники дома сидят. Когда-то заставляли ребятишек работать — и не потому, что есть нечего было!» Двое, трое встретят вот так во дворе или к тебе в кабинет зайдут выкурить сигарету, глядишь — все у тебя прояснилось, все стало понятно.