Времена - [62]

Однако Валентина Антоновна на исполнительском факультете не преподавала. Квалификация не позволяла. В институте я её сразу и не приметил, хотя она не очень изменилась, а прошло более пятнадцати лет. Когда же узнал её, то не мог поверить ни глазам своим, ни факту самой встречи. И она как-то робко и боязливо отводила глаза. Делала вид, что не узнает.

3

Итак, открою мою вторую тайну: я хотел стать знаменитым певцом. Мне были знакомы и я пел все популярные песни, которые исполнялись по радио, но больше тяготел к классике. С моим приятелем по пению Яшкой Глейзером, чей старший брат был профессиональным певцом, мы солировали друг перед другом. Сами же себе и хлопали. Однажды у его брата, слушавшего меня, навернулись слёзы, и он заметил:

– Молодец, душевно поёшь! Только неправильно.

Петь я начинал, наверно, ещё в утробе матери. На это у меня были свои основания. Фамилия моей бабушки была Канторжи, несколько искажённо турецкая. Однако её корень «кантор» подсказывала, что у меня в роду были синагогальные певцы. У бабушки, кроме моей мамы, было две дочери и трое сыновей. Но великолепным лирическим сопрано обладала только моя мама. Никакого вокального образования она не имела и о наличии красивого голоса с одинаково богатыми обертонами во всех регистрах и не задумывалась. Но когда она пела у открытого окна, все соседи высыпали из своих квартир и тихо, в восхищении качали головами. На шаливших во дворе детей шикали, и они замолкали.

К сожалению, мой голос оказался не канторским, но был у меня цепкий музыкальный слух. Сбить меня в вокальной партии не мог целый хор. Поэтому наш хормейстер в Доме пионеров заставляла меня после общей распевки несколько раз исполнять для хористов моей группы партию вторых голосов очередной песни, что меня всегда смущало. Такая высокая оценка моих способностей навела меня на мысль прийти после окончания десятого класса в Дом молодёжи и записаться на сольное пение. Вела класс вокала Валентина Антоновна. Мне было семнадцать лет. Ей – за сорок.

Наши отношения в течение учебного часа складывались по-деловому. Я проявлял рвение. После меня по расписанию на занятие приходил Дима Чебан, и я с разрешения Валентины Антоновны оставался послушать. У Димы был прекрасный густой баритон. Кто-то надоумил его прийти в студию. Опыта пения, даже квартирного, у Димы не было. По-моему, и особого желания петь тоже. К тому же если верна поговорка: «медведь на ухо наступил», то Диме наступил на ухо слон. Это злило Валентину Антоновну. Дородная и неуклюжая, она комично разводила руками и кричала:

– И чего вы, баритоны, орёте! Петь надо! Вы меня поняли, милые оболтусы? Пе-е-еть! Ваш голос должен обволакивать публику.

Поскольку при этом лучи из её раскалённых глаз летели и в мою сторону, я виновато опускал голову, понимая намёк. И действительно, сдавая ей вступительный зачёт, я просто проорал третий романс Демона Рубинштейна и его же Эпиталаму Виндекса из «Нерона». Тем не менее она меня оставила у себя.

Называя Валентину Антоновну женщиной дородной, я из деликатности слукавил. В действительности была она приземистой, рыхлой, с большой грудью, маленькими хитроватыми глазами и, увы, обладала каким-то особым запахом тела, который мне не нравился. Она пела в оперном хоре, но попала под сокращение. Что-то там не ладилось у неё и с мужем, о чём я узнал позже в институте.

В течение месяца, а урок был раз в неделю, Валентина Антоновна поменяла мне весь певческий репертуар. Вернее, запретила петь что-либо, кроме весьма простеньких песен под гитару по её выбору. Мне это не нравилось, поскольку не соответствовало моему эмоциональному настроению. Но параллельно пению она занялась со мной вокальной техникой. Я должен был правильно стоять, расслаблять плечи, не опускать и не задирать при пении голову, контролировать работу нёбной занавески, не напрягать шею и освобождать горло. Дома я отрабатывал артикуляционные упражнения, а на уроке она проверяла домашнее задание, и мы немного пели. Наконец приступили к важнейшей части техники – вокальному дыханию и здесь начались странные придирки.

– Подойди ко мне! – скомандовала Валентина Антоновна, переходя вдруг на «ты».

– Дыши животом, на выдохе выталкивай воздух толчками. Развернувшись на вращающейся банкетке, она схватила меня обеими руками за талию.

– Ты должен почувствовать вот эти косые мышцы и работу низа живота, – она продвинула правую руку к низу моего живота и задержалась на нём. – Ощущаешь?

Мне стало неуютно.

– Выдыхай небольшими толчками. Нет, не так! – голос её дрогнул, и левой рукой она попыталась придвинуть меня к себе поближе.

– Да! Уже чувствую, – соврал я и предпринял попытку освободиться.

– Не научишься дышать, никогда не сможешь хорошо петь, – нравоучительно проговорила она, вдруг раздражаясь. – Ложись на пол, я покажу тебе упражнение, и она вышла из-за пианино.

– Но ведь здесь не чисто, – промямлил я, засомневавшись.

– А чисто петь хочешь? – соврала на этот раз она, потому что я всегда пел чисто. Как-то неуклюже я повалился на грудь.

– На спину! – последовала команда.

Валентина Антоновна сняла с полки книгу, положила её мне на живот и примостилась рядом на полу, несмотря на массивность её тела.