Времена - [63]

– Если дышать будешь не грудью, а глубоко животом, ты увидишь, как высоко поднимается книга, – сказала она и вновь положила свою руку мне на низ живота.

– Начали!

Я стал обречённо дышать, стараясь изо всех сил подбрасывать животом злополучную книгу. Прошла минута… вторая… Валентина Антоновна руки с низа живота не снимала: она то слегка вдавливала его, то делала круговые спиралеобразные движения по часовой стрелке. Прошло ещё пару минут, я уже устал дышать, кружилась от глубоких вдохов голова.

– Хорошо, милый, правильно, молодец, – Валентина Антоновна вдруг зашептала с придыханием, грудь её вздымалась, выражение лица показалось мне странным. Я испугался и вскочил на ноги.

– Валентина Антоновна! – взмолился я. – Ну покажите мне, пожалуйста, другое упражнение!

Она застыла и, став сначала на четвереньки, с напряжением поднялась на ноги.

– Ладно, – вымолвила она неожиданно примирительно, передвинула банкетку на середину комнаты, села и вновь подозвала меня к себе.

– Ты ещё долго не сможешь правильно дышать. Я покажу, как это надо делать. Положи руку сюда, – и она поместила мою правую руку себе за спину, – а эту сюда. – И она попыталась положить мою левую руку прямо на её пышную грудь. Я инстинктивно отдёрнул её и переместил под самое горло.

– Ниже! – рявкнула Валентина Антоновна. Повинуясь, я опустил руку на сантиметр ниже.

– Ещё ниже! – сказала она и стала глубоко, сильно и, наверно, правильно дышать.

Тело её колыхалось, как меха в кузне моего дяди. Моя правая рука утопала в рыхлом теле, как ноги в болоте, а от левой Валентина Антоновна требовала опускаться всё ниже и ниже, до живота, до самого его низа, чтобы, наконец, до моей глупой башки дошло, что такое правильное вокальное дыхание. И рука моя опускалась и опускалась до тех пор, пока эта глупая башка девственника не догадалась, чего, собственно, хотят от низа живота.

Я схватил с инструмента тексты песен и выскочил за дверь.

* * *

На следующее занятие я не пошёл. Но через неделю всё-таки явился. Меня встретила, перехватив в коридоре, Эмма Эммануиловна, седая сухонькая секретарша и по совместительству заведующая отделом кадров. Не поднимая глаз, она сообщила, что в дальнейших занятиях мне отказано.

– Почему?! – выдохнул я изумлённо.

– Валентина Антоновна сказала, – смутилась она, – что от вас нет отдачи. Я развернулся и ушёл.

Певцом я тоже не стал и правильно петь не научился. Так и живу.

Благодарность

Консерватория гудела. Публика догадывалась, что произошло нечто необычное, зазорное и пахнет серьёзными последствиями. Но шептались в кулуарах, потому что обсуждать публично было опасно. То есть разрешалось возмущаться и даже клеймить позором кого угодно. Критика и, в особенности, самокритика в СССР поощрялись, однако жизнь учила различать, кто бык, а кто Юпитер. Сейчас гудели по поводу Юпитера, правда, местного институтского значения. Для широкой институтской общественности единственным источником информации о произошедшем оказались студенты второго курса: пианист Арон Коренфельд и флейтист Вася Арутюнян. Очевидцем была лишь уборщица Прасковья Ивановна, или просто тётя Паша.

Арика и Васю через пару дней вызвали на беседу каждого к своему завкафедрой, и после этого визита они на вопросы любопытствующих отмалчивались. Или же, поскольку сами толком о происшедшем не знали, излагая свои догадки и доводы закадычным друзьям, требовали от них клясться здоровьем мамы, что будут держать язык за зубами. А Прасковья Ивановна…

Но… Случай этот требует учесть и специфику жизни творческих учебных заведений.

Представьте себе учёбу по специальности духовика или музыканта-ударника. Перед академическим концертом студент репетирует часами и днями, а тут ещё зачёты и экзамены по немузыкальным дисциплинам! Вам бы хотелось эдак с семи утра и до полудня слушать повторяющийся трубный глас сложного пассажа, который соседу-музыканту никак не удаётся? Или выдерживать раскаты ударных в барабанных перепонках ваших ушей? Вот поэтому консерватория – это всегда муравейник с семи, а то и с шести утра до двенадцати часов ночи. Проходя по улице мимо её здания, вы слышите из окон какофонию звуков. Все классы в любое время заполнены репетирующими студентами. И не только они. Но и коридоры, чуланы, места под лестницей, другие закоулки, и о, боже! – даже туалеты. Кроме кабинок, разумеется.

Виолончели, контрабасы, баяны, тубы не берутся домой и, следовательно, приносить их в консерваторию не надо. Они остаются в классах. И ещё. Занятие по музыкальным предметам – это не лекция по философии или научному коммунизму. Оно индивидуально. Для студента педагог по специальности – отец родной, мастер, и нередко знаменитый. Отношения здесь очень доверительные.

Так что же Прасковья Ивановна?

Был достаточно поздний час. Преподаватели давно разошлись по домам. Арик и Вася в параллельных классах, семнадцатом и девятнадцатом, напротив кабинета, где размещалось институтское партбюро, занимались каждый своим делом. Прасковья Ивановна с солидной связкой ключей на поясе, со шваброй и половой тряпкой в одной руке, ведром с водой в другой – обходила класс за классом, также занимаясь своим делом. Приблизившись к партбюро, она поставила ведро на пол, отворила дверь кабинета ключом, наклонилась к ведру и, толкнув дверь плечом, вошла в комнату. Видимо, она не сразу подняла глаза, потому что не ожидала кого-либо увидеть.