Времена - [60]

А что Шлима? Букет цветов на площади Победы – не он ли оказался эстафетной палочкой, которую вручила Шлиме сама судьба? Но об этом Шлима задумалась позже.

Вечерами они играли в карты, в подкидного дурака. Сидели за круглым столом, который помещался посреди комнаты напротив окна во двор. Стол служил не только для приёма пищи, но и для всевозможных хозяйственных служб. А за ним в углу возвышалась кирпичная печь, которая отапливалась дровами и углем. К её противоположной от стены боковой части примыкала полуторная кровать с пышными подушками и расшитым покрывалом.

Шлёма понимал в карточной игре и знал с десяток приёмов мухляжа, но он никак не мог допустить, чтобы проиграла Шлима. Это что же, она с его подачи будет дурой?

– Шлоймеле, – смеялась Шлима, – что вы делаете вид, будто вы маленький ребёнок и не умеете играть в карты!

И она заглядывала ему в глаза, которые светились голубизной и покорностью. А он ловил её взгляд, ощущал её присутствие, и тихая радость наполняла его грудь.

Шлёме очень хотелось сшить ей нарядное платье. Уж он-то знал, какой фасон и цвет подойдут ей лучше всего! Но она, смущаясь, отнекивалась, понимая, что денег с неё он не возьмёт. Решилась на простой домашний халат, чтобы просто уступить. Но он всё-таки уговорил её на летний сарафанчик.

На примерке он привычным движение взял в руки сантиметр, профессионально охватил им область груди, сомкнул руки и… И вдруг вздрогнул. Она это почувствовала, замерла, покраснела. Это длилось мгновенье, но миг был многозначащим для обоих. Что-то серьёзное сдвинулось, и это что-то было семейным прологом.

Позже Шлима вспоминала, как смешно он хватал пустые вёдра и бежал наполнять их к водопроводной колонке, которая была расположена на улице и довольно далеко от её дома. Как же, чтобы его Шлимеле – и вдруг таскала вёдра? Она вспоминала, как он, растапливая печь, усиленно дул в топливник, а из зольника в лицо ему брызнуло сажей, и они вместе хохотали как дети. Как же, разве королевское это дело – растапливать холодную печь?

«Шлимеле. Моя. Слово «моя»…

Шлёма не заметил, как это притяжательное местоимение помимо воли незаметно спустилось с небесных чертогов недоступной раньше королевы на землю и стало магнетической плотью, которую ему хотелось уже не только в мечтах-эмпиреях…

Миновала зима. Весной, после ледохода, Днестр широко разливается, порой выплёскиваясь на ближайшие улицы города. Особенно достаётся его правому лесистому берегу. Но к Первому мая вода уходит, река отфыркивается, и лес, и насыщенная земля ликуют под благосклонным и добрым солнцем. Второго мая жители города спешат на маёвку на природу с сумками снеди и молдавского вина. Уже вовсю ведут колоратурные партии соловьи. Лес, который называли кицканским, полон птичьего пения, радости и людских голосов. Уютных полян с буйством цветов, озерков, оставшихся от разлива, тихо журчащих ручьёв хватает на всех.

Шлима и Шлёма также не могли пропустить эту весенне-летнюю радость, песню весны в их собственных душах. Они словно слышали священные слова из Песни песней, написанные будто лично для них: «Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей».

Они разыскали небольшую полянку, куда не доходили голоса людей, где можно было побыть без свидетелей, постелили на сочной бархатной траве скатерть, разлили по чашкам красное душистое вино и, перекусив, прилегли, ещё немного смущаясь, под развесистым дубом. «Ложе у нас – зелень, – могли процитировать они Песнь песней. – Кровли домов наших – кедры, потолки наши – кипарисы».

Им было уже всё ясно. Они принадлежат друг другу – не Суламифь и её возлюбленный, а двое пожилых людей, прошедших через испытания тяжёлой войны, знавших и голод, и смерть. Но они не говорили друг другу главного слова: Шлёма, который доселе никогда не знал любви, и Шлима, которая давно забыла, что такое любовь. Просидели до самого вечера, окрылённые внутренне созревшим решением. Лёгкий прохладный ветерок напомнил им, что солнышко спустилось вниз, за деревья. Оно протянуло им на прощанье золото рук своих сквозь частокол ветвей, заигрывая с тёмно-золотистыми волосами Шлёмы. Замолк постепенно щебет птиц, и удлинились тени. Не дожидаясь, пока полностью погаснет светило дня, они заторопились домой, и Шлима вновь заглянула в его глаза, которые светились голубизной и покорностью. Встретив умоляющий взгляд, она сказала: «Оставайся»…

* * *

Природа не нуждается в инструкциях, скажу я вам. Но… Люди, вы не поверите! Шлима была его первой женщиной. Нет-нет, он однажды попробовал, поддавшись общему настроению мести и вольницы. Это случилось в Германии, когда он предложил старой толстой немке две банки тушёнки за услуги, и она согласилась. Говорил с ней на идиш, та удивилась выговору и хотела знать, что это за диалект такой. Однако соседка застучала в дверь и чего-то настойчиво просила; тётка нервничала, торопила его, но у них так ничего и не вышло.

А теперь, когда мечта всей жизни сбылась, он волновался как юноша. От неожиданного бессилия, из-за отчаяния, по его щекам текли слёзы. Он ненавидел себя, всю свою холостяцкую жизнь, свою непорочность, робость, а Шлима обнимала его, целовала и шептала: «Разве это так важно? Шлоймеле, ты же самый замечательный на свете! Я так рада, что мы нашли друг друга!»