Времена - [58]

Если кто-то хочет удивиться, а может быть, и потешиться над фамилией Шлимы, то здесь женщина ни при чём. Она унаследовала её от мужа, не вернувшегося с войны. Конечно, о гибели мужа пришло извещение, в котором сообщалось, что старшина Велвл Моисеевич Пенёк в бою за социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество… Но Шлима, подобно другим матерям и жёнам, похоронке не верила и продолжала ждать и надеяться.

Каким прекрасным был этот день лета 45-го! Площадь Победы переполнена людьми. Цветов в руках встречающих так много, что воздух кажется медово-густым от их аромата.

Бойцы в гимнастёрках и со скатанными через плечо шинелями спрыгивают с грузовиков прямо в объятия людей. Все вдруг сразу стали родными. Какими красивыми казались тогда мужские лица! Какими стройными смотрелись в своих стареньких и порой застиранных платьях женщины! Пришла с букетом цветов и Шлима. Но Велвла не было. По лицу её катились слёзы. Не слёзы счастья, а слёзы горечи и она машинально отдала свой букет случайному человеку.

Шлима и Велв перед началом войны были такими юными, а их совместная жизнь так коротка, что они даже не успели зачать ребёнка. Так и осталась Шлима вдовой, в одиночестве на долгие годы.

А Шлёма?

Люди, я не знаю, верите ли вы в Бога. Может быть, вы не верите в Бога, но вы верите в судьбу. Или вы верите в мойры или других греческих богов и богинь… Но первым попавшимся солдатиком, который получил букет цветов от Шлимы, был Шлёма. Он был родом из Бессарабии. Как этот парень сумел пройти всю войну – щуплый, неловкий, не геркулес – и остаться в живых? Или не попасть в плен… Рыжий. Но что значит рыжий?! Светофор. В солдатской землянке можно было не зажигать лампаду. И без неё от его волос светло.

Нет, Шлима не запомнила этого солдата. Надо ей это? Её Велв был красавцем. Силач, ростом метр восемьдесят! Он, чудак, брал её, лёгкую, изящную, на руки и так ходил с ней по двору, не желая расставаться. Шлима прятала своё лицо у него на груди, обхватив руками за шею, и смущённо шептала: «Велв, соседи, дети…»

Да…

Но Шлёма запомнил Шлиму. И забыть больше не мог. Она ведь была еврейской красавицей! Такой она оставалась и многие годы спустя, хотя и пополнела.

Лицо – кровь с молоком, «ви мильх унд блут» – говорят евреи. Несмотря на полноту, оно не имело второго подбородка. Природа подарила Шлиме гармоничное сложение и сохранила талию. Красивые полные руки её изящно взлетали, когда она закручивала на затылке каштановые пряди волос, блестящие и мягкие, несмотря на возраст. Небесные источники снабдили её неунывающим характером. И хоть она никогда не забывала своего Велвла, но постепенно успокоилась, вела одинокий образ жизни и всегда была готова помочь людям.

Остаётся непонятным, как Шлёма долгие годы, осторожно расспрашивая своих клиенток (в те времена город был небольшим), следил за ней и не решался познакомиться. Думал про себя: «Куда уж со свиным рылом да в калашный ряд…» «Рыло», правда, было кошерным и не свинным по виду. За эти годы он поправился, покруглел, что сгладило остроту его черт. Появился небольшой животик, но не такой, чтобы застегивать ремень от брюк под ним. Волосы из ярко-рыжих стали тёмно-золотистыми. Невысокого роста, он казался всё же пропорциональным. Но главным достоинством его внешности были глаза. Они светились голубизной и покорностью.

Сразу после войны Шлёма пошёл в ученики к известному в городе портному-закройщику, потом что-то ещё закончил, получил диплом и стал неплохим мастером. Он, как и Шлима, оставался одиноким, но не вдовцом. Женат он никогда не был. Жил Шлёма в однокомнатной квартире с земляным полом на улице Свердлова, 20. Через общую стенку к комнате примыкала фруктово-овощная база, которая поздним летом и осенью превращалась в торговую точку.

Шлима жила на этой же улице, но метров на триста дальше, за гаражами пожарников. Знала ли она Шлёму? (Он ведь был портным и жил недалеко). Да бог его знает! Может быть, и слышала о нём, а может быть, и нет. Позволить себе шить у портного она не могла.

Удивительное дело – эта улица! До войны здесь и вокруг на примыкающих к ней улочках жили довольно компактно евреи. Это были ремесленники или мелкие предприниматели, каких ещё терпела советская власть. Например, как их стали называть позже, семейные подряды – булочников, кондитеров, сапожников, жестянщиков или стекольщиков. Евреи, конечно же, друг друга знали, дружили семьями. Обитали в собственных домишках, которые потом разбомбила, растерзала, изуродовала война. Но, возвращаясь из эвакуации, остатки этих семей стремились, словно рыбы на нерест, к своим развалинам. Худо-бедно, им это удавалось. И они заселяли выжившие дома и дворы, где звучала только одна речь – на идиш. Малые детишки сорванцы орали на всю улицу на еврейском жаргоне, едва понимая что-либо по-русски. Это продолжалось недолго. Но было. В конце концов, не политика русификации, а прежде всего война объединила русским языком советских людей. Он вытеснял идиш, но он не мог выдавить еврейские традиции, привычки, семейный уклад. А политика государства всё более загоняла весь этот колорит в подполье. Кроме непобедимого акцента.