Вразнос - [4]

Такие игры могут продолжаться часами. Мы никуда не спешим, у нас впереди — вечность.

Но вот в коридоре — шуршание пакетов и шорох одежды. Входит Кирилл. Он маленький, светловолосый, со странными карими раскосыми глазами. Сашечка разогревает сковороду, жарит тонкие свиные ломтики, накрывает на стол.

— Устал? — спрашивает Сашечка, заглядывая ему в глаза. — Тебе рис или картошку?

Никогда не могла выносить без трепета это «что ты хочешь?» между людьми, которые «нет, совсем нет, просто так». Нежность, направленная на меня, замораживает меня, нежность между другими — растапливает мое сердце. Внимательность, черт, трепетность отношений!

— Как вы тут? — спрашивает Кирилл с искренней теплотой.

— Поверишь — два часа уже о чем-то треплемся!.. А могли бы трахаться! — восклицает Сашечка.

Действительно — почему?

Уютно разваливаемся на подушках. Изящные тарелки и разномастные стаканы.

Задорный шепот: «Слушай, я хочу, чтобы ты — его…»

Искоса смотрю в зеркало. Мой подкачанный животик и загорелая задница — вполне неплохой кусок мяса. Черное белье, черные волосы дыбом. С пивом потянет… А с виски — прокатит на ура.

Наши роли давно распределены: Шлюха, Резонер, Соблазнитель. Или: кусочек мяса и два дурака, киснущих от любви, playing cool.

Кирилл целует меня, утешает без слов: «Вот такой он у нас, Сашечка, а что делать, другого-то — нет».

У Кирилла грустные и спокойные губы. Я соглашаюсь: «другого — нет»… Действительно, если б он не развлекал нас, не придумывал сценарии — что б мы все (я, Кирилл, Алеша, Ваня и другие) — без него делали, семечки лузгали бы? Кто-то должен быть Зрелищем… Господин Сашечка Айс и его цирк.

Сашечка пристально и равнодушно наблюдает за нами, сидя, поглаживая себя… Его веки шелковисто блестят, губы слегка закушены. Потом он медленно, спокойно входит в меня… у нас-есть-все-время-мира-спокойно — вот тааак спокойно — и еще микроскопическая пауза, чтобы было понятно, кто здесь хозяин.

Я млею, а Кирилл смотрит сквозь веки.

Как только я немного прихожу в себя — предлагаю Кириллу руку помощи… потом вторую руку, потом все, что могу… — не надо тут сидеть с таким лицом, как в храме, — веселись с нами, так надо!

Я чересчур напряжена, чтобы кончить. Сашечка бродит небрежной рукой у меня по бедрам, между ног…

— Вы говорите, говорите… — приказывает он. Поглаживая — медленно, холодно, в правильном ритме — обнаженный нерв.

— Это чучело ничего не понимает в литературе, — громко шепчем мы между поцелуями. — Он ведь почти неграмотный, еле знает, как написать свое имя.

— Ага. Но зато какая задница!

— Лучшая в городе!

Утрахались до ватных ног и звона в голове, комариными голосами: ты дойдешь? — видно, что сами рухнут — в коридоре.

— А че не дойти, все нормально!

Я ухожу по синусоиде. Мы попали в рай Вусмерть Уставших и Не Задающих Вопросов… Боже, благослови нас.

Представляю: назавтра, на кухне, за поздним, послеполуденным завтраком, Сашечка, потягивась, выгибая спинку, скажет:

— Ну вот эта еще….

— Скучно ей, — скажет Кирилл. — Еще кофе?..

— Бадью…!

7. ДЕРЖИСЬ СВОИХ

Своих надо держаться, своих! Это мне Макс говорил. Своих бы держалась — было бы тип-топ. И не про христианскую мораль здесь, про — животное, звериное, самое первое правило в книжке: держись своих, не суйся в другое стадо.

Как же меня занесло в этот цирк, как же я не поосторожничала, не дала себе по рукам, не ушла, качая головой, не перестраховалась против грядущих убытков? Что же мне, совсем себя было не жалко, совсем нечего терять? Или я верила, что пройду по воде и огню, что со мной — ничего не случится, а если случится — только хорошее, что яд обратится в еду?

И ведь не скрывались они, кричали мне: мы — другие, для нас законы не писаны, мы можем развлечь тебя, можем — съесть.

Интересно — будет, а предсказать — нельзя.

Давайте, давайте «интересно, а предсказать нельзя», — сказала я.

* * *

Вот фотография класса: косо стою с правого краю. Волосы подстрижены в каре. На щеке — на щеке на фотографии — замазюкано черными чернилами. Это я хотела подправить, чтоб челюсть не торчала. Испортила карточку.

Когда мне было 15 — врачи рыдали над моими справками: по всем показаниям — оно ж ходить не может. Дисплазия суставов. Но оно тайком вполне себе ходило, обвешанное очками, зубастое, и, может, если подстричь — милое. Предпочитало ходить в библиотеку, а не на физру.

Макс же в свои пятнадцать — ковылял вдоль ограды со львами после уроков шахмат, грызя пломбир. В вязанном мамой свитере, на заказ сшитых штанах и в берете. Вот его фото. Серьезный такой барсучонок. На фотах, где ему до четырех, он похож на свою маму. Потом — только на себя.

В свои пятнадцать лет Черный Алекс сидел в школе, лучшей школе города. Рубашка промокла от пота. Слушал шум водопада Виктория. Его фотографий нет. Возьмите фото любого негритенка. Цвета шоколада. А то, знаете ли, бывают совсем черные. Приличного, в белой рубашечке.

А Сашечке-то тогда еще было пять, он лупил кого-то кубиком по башке в детсаду. А еще через десять, в свои пятнадцать — бежал с футбола на бокс, по дороге хлопнув тубусом с нотами по башке какого-то прохожего хулигана, чтоб не зарывался.