"Врата сокровищницы своей отворяю..." - [26]

С той поры человек переменился, скупо замечает рассказчик. Затосковал, перестал бродить по дворам и полям.

И еще: «...полюбил лежать на земле с раскинутыми руками и ногами».

Все примеряет себя к тому — убитому им,— кото­рый лежал вот так. Раскинув руки и ноги...

Попал в госпиталь, простыв от такого лежания на земле. И то и дело — этот его непонятный крик:

«— Я русский! Я русский! Русский, русский!»

Это услышал в том госпитале М. Горецкий, услышал, воспринял неизмеримое страдание простого человека, из которого война, люди и нежданная собственная вина сделали убийцу...

***

«Литовский хуторок», «Генерал», «Русский», а вместе с ними и позже — рассказы «Чернич­ка», «Деготь», «На этапе», «На панской кухне», «По­кой», «Габриелевы посадки»...

Чувствовалось, в большую творческую дорогу со­бирался (после всего ужаса и кровавой грязи окопов) человек, талант, полный сил, надежд, творческой ра­дости, с чувством высокого долга перед своим народом, его историей, культурой, языком и с пониманием всей сложности этого занятия — литературного.

За спиной терпеливо стояли те, о ком он писал и ради кого писал. Крестьянин, Беларусь. Может быть, для них, только-только свыкающихся со своим печат­ным словом, такое «тонкое писание», как в названных рассказах, и было преждевременным. Возможно, мог­ли пока довольствоваться и бытовыми жанровыми рассказами-анекдотами, каких писалось предостаточ­но в дореволюционное время и о каких, конечно, ниче­го плохого ни говорить, ни думать Горецкий не мог.

Но за спиной стояли, смотрели на то, что пишет, как пишет белорус, также и другие, иные литерату­ры — и, может быть, именно под их взглядом особенно не хотелось, чтобы белорус оставался действительно персонажем, читателем и автором только такой, толь­ко горько-веселой литературы бытовых анекдотов.

Тем более что ведь есть у белорусов уже и Купала, и Колас, и Богданович...

Вот что рассказывает (в письме автору этой работы) брат писателя Гаврила Иванович опять же о тех, кто заставлял Максима Горецкого быть особенно строгим, требовательным к самому себе — о литературной любви, об учебе, об увлечениях его.

«Гоголя Максим любил за поэтическое отражение украинской жизни в его русских произведениях. А еще нравился Гоголь Максиму за его «смех сквозь слезы». Первой книгой, которую подарил мне Максим в 1911 году, был однотомник произведений Гоголя.

Мне кажется, что влияние Гоголя заметно ощущается в некоторых произведениях Максима: «В бане», «Стра­шная песня», «Деготь», «Шутник Писаревич».

Толстого уважал Максим за «Войну и мир», за глубокое понимание людей разных социальных сосло­вий, за социальный протест. Достоевский импонировал Максиму проникновением в потемки души, пониманием тайн человеческой психологии.

Бунин восхищал Максима красотой русского языка, Максим Горький в глазах Максима был крестным отцом молодой белорусской литературы.

Шевченко и Коцюбинский, Мицкевич и Ожешко яв­лялись для Максима лучшими представителями укра­инской и польской литературы; он читал их в оригина­лах; они были идеалом для подражания у белорусских писателей.

В западноевропейской литературе богатырем казался Максиму Бальзак.

Из писателей-нашенивцев выделял Максим Янку Купалу и Якуба Коласа, которых хорошо знал и с кото­рыми дружил. «Новую землю» Якуба Коласа Максим считал лучшим произведением белорусской литературы. Янку Купалу Максим ставил рядом с Шевченко и Миц­кевичем.

Змитрок Бядуля был самым близким другом Макси­ма в нашенивский период, Бядуля писал Максиму длинные письма, наполненные романтической возвы­шенностью.

Уважал Максим, как звезду белорусской поэзии, и Максима Богдановича; очень ценил его публицисти­ческие статьи».

А мы тут напомним еще и Чехова. Не ради того, чтобы увеличить список, круг литературных интере­сов Максима Горецкого, и без того довольно большой.

Творчество Чехова — целый этап в развитии прозы XX столетия. Этот этап как-то коснулся и молодой белорусской прозы — и именно Максима Горецкого.

***

Заметно в таких рассказах Максима Горец­кого, как «Черничка», «Ходяка», «Генерал», «На этапе» и некоторых других, что идейная цель, задача, которые в более ранних произведениях открыто выступали на первый план, здесь пошли вглубь, слились с самимматериалом. И не ослабела от этого, а стала как раз сильнее — та идейная целенаправленность творчества писателя.

Чеховская проза — лучший пример такой вот парадоксальности искусства, когда сила воздействия его вдруг резко возрастает за счет объективности авторского повествования.

А. П. Чехова, как известно, немало упрекала совре­менная ему критика за «безыдейность», за одинаковое отношение к «добру и злу», за «объективизм» и т.д,

А он делал свое дело, и оказалось, что идейности его, идей достало не только своему времени, но и после­дующим десятилетиям. (Хотя сам Антон Павлович, поддавшись настроению, однажды сказал: «Меня будут читать 7 лет».) И достало, достает их не только русскому читателю, но и мировому.

Какие же они, идеи — такие долговечные, живучие, необходимые человечеству?

Это прежде всего идея гуманистической культуры, как самого главного, важного, необходимого в борьбе за любые иные идеи. Говоря, что он «с детства возлюбил прогресс», А. П. Чехов и прогресс тоже «проверяет» человечностью, гуманностью (или бесчеловечностью) самих «прогрессистов» (фон Корен в «Дуэли» — с его «стихийным» фашизмом за три десятилетия до появле­ния политической программы фашистов в Европе).