"Врата сокровищницы своей отворяю..." - [24]

— Слава погибшим сынам отечества! — добавил долго и неумело надевал шапку».

«Окопная правда» — так назвали это, такую литературу о первой мировой войне. Из-за окопного бруствера оказалось, многое видно. Вплоть до самых верхов!

Потому что война, бой, близкая смерть приучают видеть беспощадную правду, всю правду.

Хотя и не сразу, конечно. В записках «На империа­листической войне» есть такие места — как бы перво­начальное движение к той правде, которая в рассказе «Генерал».

«Наш командир пришел во двор, остановился возле хаты, где лежали убитые на соломе, перекрестил Толстова и сказал: «Царство небесное!»

В хате он расцеловался с каждым раненым, пригова­ривая всякий раз: «Поздравляю, брат, что удостоился пострадать за веру, царя и отечество!»

При этом царила торжественная тишина, у некото­рых на глазах блестели слезы. Даже мне было тяжело за свою враждебность ко всему этому красивому само­обману» .

Тот, кто пишет, записывает это,— сам увлечен не­вольным азартом боя и всей той атмосферой «самообма­на», которая вместе с открытым насилием держала солдат в окопах вплоть до революции 1917 года. Есть здесь и уважение фронтовика к мужественному челове­ку — тому самому командиру батареи. Этот ни в какие игры не играет: воюет зло, профессионально, не тая, когда страшно, и боязни за свою жизнь. (Помните, это он под шквальным огнем мужественно командует бата­реей, а сам все крестится... А может быть, ради женщи­ны далекой, ради детей своих крестится, просит милости у смерти, стоя так мужественно под огнем.)

В рассказе «Генерал» война нарисована, показана через поведение, переживания, внутренний мир не рядо­вого батарейца (как в «Записках Левона Задумы»), не крестьянина (как в «Литовском хуторке»), а штабного чина. И здесь исчезает уже даже лирика «фронтового братства» и взаимопонимания солдата и крестьянина, которая кое-где была, которую невольно выразил Горецкий, хотя и называл это тут же «самообманом».

«Генерал» — произведение холодно, въедливо ана­литическое. Здесь срываются всякие маски — беспощад­но, по-солдатски мстительно.

Ни «Генерал», ни второй рассказ Горецкого «Рус­ский» вплоть до 70-х годов не были известны современ­ному нашему читателю. (Хотя рассказ «Русский» в свое время был хрестоматийным.) И никак не влияли на военную литературу последних десятилетий.

Но читаешь «Мертвым не больно», «Одну ночь» Василия Быкова, и такая внезапно приходит мысль, надежда. Что рожденное в литературе однажды исчез­нуть не может. Совершенно независимо от прежнего, вновь оно появляется — пусть и в иной форме, с иным значением.

***

Это вроде бы противоречит той нашей мыс­ли, что если что-то помешает произведению появиться в свое время, то оно не появится никогда. Появится, но уже другое, с другим «чуть-чуть».

И все-таки есть не только желание, но и основание верить, что рожденное однажды (даже если запрятано или занесено, скрыто пылью, илом времени) существует, продолжает присутствовать в литературе — словно ни­ша, словно пустота, которую литература будет стремить­ся заполнить. Сознательно, а может, и подсознательно...

Даже приходит на ум такое: если бы рассказ «Рус­ский» был известен В. Быкову и он не ощущал бы ту «нишу», отсутствие подобного произведения не ощущал, не появился бы и его рассказ «Одна ночь».

Что же, значит, произведение может влиять на лите­ратуру и своим отсутствием...

Помните, о чем они — названные рассказы Горецко­го и Быкова?

«Одна ночь» В. Быкова... Во время боя, когда фашист и советский солдат Иван Волока набросились друг на друга, душат друг друга, взрывом бомбы их засыпает в подвале дома. Они все еще враги, но постепенно обстоятельства заставляют их присмотреться поближе: сначала Иван вытаскивает Фрица из-под камней, а затем Ивана спасает немец. Да и нужны они друг другу, чтобы как-то выбраться наверх. Разговаривают, как умеют, не забывая про политику (про Гитлера, про то, как кто жил, про колхозы), но каждый из них другому — уже человек. А не просто «немец» или просто «русский». Да, «немец», но уже имя и фамилию недавне­го смертельного врага слышит Иван, и детей его видит на фотографии, и улыбку живую, человечью...

Ой, нелегко это дается Ивану, не сразу! И всей литературе нашей нелегко, не сразу такое давалось (В. Быкову тоже). Не скоро пришло даже желание вот так вблизи всмотреться во врага: где он — фашист, а где — остался человеком.

Время на это необходимо было, как необходимо было нам сначала время какое-то, чтобы овладеть «наукой ненависти» и избавиться от наивной, как оказалось, веры, что немец-рабочий, трудящийся немец только и ждет-дожидается нашей протянутой братской руки, хотя его собственные руки и заняты автоматом...

Выше уже шел разговор о том, как по-другому смот­рела (и вынуждена была смотреть) литература на врага, на противника, когда противник этот не просто немец (как у Горецкого или Барбюса), а фашист, фашизм.

Василь Быков одним из первых, показывая, выражая всю нашу ненависть к фашизму, весь азарт боя, еще в 60-е годы старался, по возможности, вернуть в литера­туру и старую, классическую традицию — видеть не просто лютого врага в противнике, а также и жертву — самой войны, жертву антигуманистической системы. Не всюду, не всегда, конечно, а там, где такое возможно, где не протестуют наши, очень уж больные, чувствитель­ные раны, память.