Врата Лилит (Проклятие Художника) - [18]

«Из гордости» — подумал тогда Никитский. — «Ну и дурак, а я ведь из-за него такой кайф потерял!».

Конечно, уже когда Никитский стал богат, он купил себе вертолет, но это было не то: мало было летать, надо было, чтобы были эти игрушечные домики внизу, эти игрушечные человечки, машинки и чтобы ты, именно ты, держа в руках гашетку, был властелином их жизни и смерти, посылая огненный — ракетно-свинцовый — смерч вниз, и притом сам ощущая, что ты балансируешь на грани — стоит только кому-то из этих человечков из чего-нибудь в тебя попасть… Нет, ни обыкновенный вертолет, ни «мерс» никогда этого не заменят!

Но сейчас Никитский смеялся и на миг представил, что он до сих пор летит в этом вертолете, до сих пор он там, на той войне… И ему вдруг пришла в голову мысль, что все, что он делал в своей жизни потом — бизнес, разборки, гонки, бабы, наркота — это всего лишь попытка хоть отчасти вернуть то ощущения свободы, опасности и власти, которое он имел тогда, под вечно палящим солнцем Афганистана…

Но вот поездка окончилась. Черный мерседес мягко подкатил к огромному особняку XVIII века, принадлежавшего некогда роду князей Барятинских. Это было высокое бело-голубое трехэтажное строение в стиле елизаветинского барокко, с выдающимся портиком с треугольной крышей, мощными, но грациозными белыми дорическими колоннами, большими окнами из цветного стекла, посреди пышущего зеленью парка, с белокаменными беседками, фонтанами, прудом с утками и лебедями, тенистыми аллеями, посыпанными белым мраморным песочком. Никитский урвал особняк в самом начале 90-х. Тогда это был закрытый санаторий для отдыха высоких партийных «товарищей» местного обкома. Когда имущество партии пошло «под молоток», Никитский благодаря своим «афганским» связям в администрации сумел за бесценок скупить «дом отдыха» — который по-хорошему мог стать музеем архитектуры «елизаветинской эпохи» — и превратить в кричащий символ образа жизни современного нувориша. Никитский даже не поскупился оплатить работу городских историков, которые сумели восстановить изначальный облик здания и его убранства, а сам ликовал в душе: «Все правильно! Раньше здесь жили одни князья, теперь другие» — ему нравилось думать о том, что теперь он — сын водопроводчика и крановщицы, бывший младший офицер советской армии — живет во дворце, принадлежавшем аристократам, чьи кости давно сгнили в могиле, а он вот жив, здоров и вполне доволен своей судьбой!

А потому, когда он увидел художника с мольбертом у ворот, просящего разрешение нарисовать его особняк, Никитский был в восторге, ведь и князей Барятинских кто-то рисовал давным-давно, и их портреты до сих пор красуются в Третьяковке, в Эрмитаже… И он дал добро художнику, но только с одним условием — написать портрет и его самого и его семьи, когда тот закончит рисовать поместье. В этом и был один из главных резонов выставки — «раскрутить» непризнанного гения Ганина, а потом заказать уже знаменитому художнику, заслуженному деятелю искусств РФ портрет своей семьи, который увековечит его величие, как когда-то увековечили его портреты князей Барятинских…

Мягко шурша по гравию, черный мерседес заехал на территорию поместья, через открытые охраной ворота. Когда дверь машины открылась, к ней уже подбежали трое охранников в «хаки» и солнцезащитных очках с короткими автоматами АКСУ в руках. В охрану Никитский брал только бывших военных и только тех, кто прошел «горячие точки», а платил столько, что мог рассчитывать на их жизнь также, как на свою собственную.

— Валерь Николаич, Валерь Николаич! Мы уж забеспокоились… Взяли бы ребят, Вам без охраны никак нельзя!

— «Кому суждено быть повешенным — тот не утонет», — хмыкнул Никитский. — Вы мне нужны, чтоб детей да жену охранять, а себя я и сам защитить смогу, не мальчик, — он недовольно сморщился — терпеть не мог охрану рядом с собой, также как и водителя в машине — это мешало ему ощущать себя свободным, ощущать риск, делало его жизнь тюрьмой… — Лучше отнесите картину, которая на заднем сиденье, в дом, пусть повесят её у меня в спальне, прямо напротив кровати, да поосторожней! — 50 миллионов стоит — будете потом всю жизнь выплачивать! — и довольно гоготнул, обнажив золотые коронки во рту. Двое охранников аккуратно, нежнее, чем мать младенца, вытащили упакованную в оберточную бумагу картину и осторожно понесли по главной дорожке в дом, а третий уже сел за руль, чтобы отогнать машину в гараж. Ворота медленно закрылись, словно чудовищные челюсти, проглотив свою жертву, с намерением больше никогда её не выпускать из своего раззолоченного чрева…

Никитский отправился сначала в свой личный спортзал, располагавшийся в подвале поместья, там вволю потягал штангу, размялся на беговой дорожке, побил боксерскую грушу, а потом сходил в приготовленную для него сауну, затем плотно поужинал. На ночь он зашел в детскую и пожелал деткам — тихому юноше 15 лет и такой же тихой девочке 10-ти — спокойной ночи. С женой видеться не хотелось…

И все это время Никитский, сам себе в этом не признаваясь, думал только об одном — о Портрете! Точнее, о прекрасной незнакомке, изображенной на нём. Тягая штангу или кряхтя под ударами веника, поедая бифштекс с кровью или целуя шелковистые волосики деток, перед глазами его стояла только одна картина — золотоволосая девушка с солнцевидным лицом, фиалковыми глазами и чуть приплюснутым носиком в соломенной шляпке с атласными лентами и корзинкой лесных цветов… Лицо её смутно казалось ему знакомым и этим, главным образом, портрет и притягивал к себе: а что если изображенная на нем девушка существует на самом деле?! Никитскому до смерти надоела его последняя жена, к тому же она старела, ей уже было 35 — какие бы солярии и салоны красоты она не посещала, 25-летней она уже все равно не будет… А тут — не девочка, а цветочек полевой, конфетка! С такой и за границей появится не стыдно, и у губернатора, и друзьям показать… Это бриллиант, который идеально подойдет к его костюму, а этому бриллианту только он, Никитский, может дать достойную её красоты оправу!