Врата ада - [6]

Мы едем. Маршрут я изучил вдоль и поперек. Этот день у меня отрепетирован до мелочей. Еду по улице Партенопе. Вдоль моря. Машина подскакивает на булыжной мостовой. При каждом толчке он громко стонет. Теперь мы спускаемся к порту. Он не задает ни одного вопроса. Только скулит и несет какую-то чушь. Боится, наверно, как бы я не прибил его. Зачем? Ему уже и так больно. На дороге полно ям. И для него это сущая пытка. А я не стараюсь их объехать. Теперь он вцепляется в бардачок, надеется, что ему будет легче, но тут же вновь начинает извиваться, как угорь. И это тоже мне известно. Я помню: сучишь ногами, корчишься, пытаясь избавиться от боли, но все бесполезно. И я тоже, я долго мучился — а отец кричал, плакал. Помню его белое лицо, он ничего не мог сделать и только изо всех сил прижимал меня к себе, чтобы я чувствовал, что я не один.

Я подумал, что, возможно, кровь Кулаччо капает на асфальт сквозь дно машины. Надо остановиться и проверить. Хорошо бы, чтобы так и было. Чтобы кровь его капала на мостовую в Неаполе. Чтобы она просочилась сквозь асфальт и разбудила отца. Стемнело. Слева от нас — мрачные здания, они хранят гробовое молчание, словно в городе свирепствует чума. Справа — огни порта и нескольких больших барж у причала, их блики играют на потном лице Кулаччо. Прямо плачущий клоун. Никто здесь не услышит его стонов. Да пусть даже и услышат. В этих кварталах не станут проявлять заботу о ближнем. Я не гоню машину сознательно. Хочу насладиться этим моментом. Слушаю клокотанье боли. Иногда замечаю краем глаза, как искажается его лицо. Вот и хорошо.

Мы проезжаем теперь мимо двух башен, что напротив площади дель Кармине. Именно здесь я родился. Говорю ему об этом. Он ничего не отвечает. Не знаю, услышал ли он и понял ли, что я обращаюсь к нему, повторяю еще раз: здесь, на этом газоне у подножия башенок. Он смотрит на меня круглыми глазами. По-моему, это напугало его куда больше, чем если бы я сказал, что сейчас добью его. Видимо, думает, что я не в себе. Ничего удивительного. Как я мог родиться здесь, у башен, возле пристани? На траве, среди пустых бутылок из-под пива, — тут спят наркоманы и бездомные под постоянный гул машин. И все же я сказал правду, именно здесь я появился на свет во второй раз. Конечно же, в первый раз я родился в больнице — из чрева матери, из ее горячего лона. Но позже я родился здесь и только потому, что так захотел отец. Сделал первый вздох, проглотив воздух этого двухполосного грязного шоссе, и, как при первом рождении, моргнул глазами, ослепленный светом, и закричал — этот воздух прямо обжигал мне легкие. Я помню все. Помню даже то, что было раньше. То, что приходит ко мне по ночам с воплями и тошнотой. Но об этом я не стану ему рассказывать. Это слишком долго. Может, и наступит такой момент, когда он поймет, кто я на самом деле. Хотя вряд ли — понять это невозможно — но все же он содрогнется, и до него дойдет кое-что, о чем я умолчал. А сейчас он решил попытать счастья, превозмочь боль и договориться со мной. Я его не слушаю. Наверно, он пробует вразумить меня. Предлагает деньги. Если только не взывает к моему милосердию. Он говорит, а мои мысли витают где-то далеко. Материнские глаза, жаркое тепло ее шеи. Это было так давно. Ее запах, заливистый смех. Мать меня отвергла. Бросила, поставила на мне крест.

По левую сторону от нас высятся два больших цилиндра из черной стали. Нависают над соседними зданиями своими бессмысленными остовами. Скоро придется взять правее и выехать из Неаполя на tangenziale[2].

Когда я включил поворотник, Кулаччо запаниковал. Он похож на паука, который внезапно попал на яркий свет. Я перестал кружить по улочкам и вообще выезжаю из Неаполя, — для него это плохой знак. Теперь я еду быстро. Tangenziale возвышается над городом. Мы проезжаем мимо делового центра — с полдюжины небоскребов, жмущихся друг к другу, откуда ни возьмись роща из серебра посреди грязи и нищеты. На дорожных щитах указатели на Бари и к амальфийскому побережью. Теперь я попадаю в лабиринт мостов, дорог, въездов и выездов. Каподикино. Следую указателям аэропорта. В темноте взлетает самолет и проносится над нами. Как бы поразились пассажиры, если бы командир самолета объявил им, что под ними автомобиль, где шестидесятилетний мужчина истекает кровью, как зарезанный поросенок. Я окружен людьми, они в воздухе, они на встречной полосе, и они никогда ни о чем не узнают. Да, наши жизненные пути пересекаются, но лишь на мгновение, а потом мы теряем друг друга уже навсегда.

Кулаччо в ужасе. Даже забывает о боли. Он заметил указатели аэропорта и теперь боится, что я затащу его в самолет. И куда, интересно, мы с ним полетим? Если бы он только знал, откуда я явился, ему осталось бы только молить о милосердии Божьем. Я съезжаю с tangenziale. Теперь мы едем вдоль кладбища, расположившегося на холмах. Вид у Кулаччо пришибленный, наверно, он думает, что я ищу место, где прикончу его. Я проезжаю мимо главных ворот кладбища. Не останавливаюсь. Мне нужно дальше, еще метров триста, там другой вход, поменьше, им давно не пользуются. Я ставлю машину перед старыми проржавевшими воротами. Я часто приходил сюда по ночам, чтобы представить, как все будет.