Враг народа. Воспоминания художника - [91]

В мои двадцать семь лет (1965) за мной числилась скандальная выставка в Тарусе и Москве (1961), пяток густо иллюстрированных книжек и открытие Любы Поповой на подмосковном чердаке (1963) — весомые доказательства передовых взглядов с почетным прозванием «формалист». Помню, в ноябре 1965 года у издательской кассы «Малыша» на Бутырке я встретил бывшего сокурсника по ВГИКу Юрку Богородского, матерого алкаша и превосходного рисовальщика детских книжек, холинских включительно: «в реке большая драка, поссорились два рака» или «можно плыть на топоре и купать слона в ведре». Пить водку мы пошли в подвал Лиды Шевчук, собутыльницы художника. Дверь открыл обнаженный до пояса, в солдатских ботинках на босу ногу, знаменитый поэт Игорь Холин. Пили вчетвером и слушали его «космическую поэму», где нечетное количество раз повторялись имена прошлого и настоящего с титулом «Друг земного шара».

В зиму с 1965 на 1966 год я часто виделся с Холиным у него на Кировской, у соседа Толи Брусиловского, у его соратника по перу Генриха Сапгира, в модном подвале Юло Соостера и, естественно, в Сандуновской бане, где собирались друзья и враги в одной воде.

С Холиным и его стихами я познакомился лет пять до этого, в гнилом, по окна вросшем в землю бараке живописца Оскара Рабина. Лобастый Рабин молча показывал картины с изображением барака зимой и летом, днем и ночью, а длинный очкарик Холин, с перчатками в зеленой шляпе, с восторженной чувихой рядом, монотонно чеканил барачные строфы:

Я в милиции конной служу,

За порядком в столице слежу,

И приятно на площади мне

Красоваться на сытом коне.

Любитель поэзии Алик Гинзбург, возвращавшийся с нами в Москву, — со мной был рыбак из Тарусы Эдик Штейнберг, — убеждал, что Холин — лучший поэт современности, и продал нам за трояк машинописный текст его барачных куплетов, в окружении убогих стихоплетов, таких, как пустомеля Сашка Аронов, бузотер Серега Чудаков и прощелыга Мишка Еремин.

Вот кусок дневниковой записи И. С. Холина с описанием подвального быта:

«Проснулся у себя в комнате и зажег свет. Картина предстала передо мной такая: возле кровати — лужа блевотины. В ней мой костюм и настольная лампа. Простыня и пододеяльник тоже в блевотине. У стены раскладушка, в которой спит Хвостенко. Я встал, убрал блевотину, но и после этого в комнате стояла страшная вонь. Проснулся и Хвостенко. Мы сообразили на четвертинку водки и на шесть бутылок пива. Приехали Сапгир и Ян Сатуновский. Мы выпили все, что купили…»

Подвал — становой хребет русской цивилизации.

В подвальном углу изящной словесности Сапгир, Сатуновский и Алексей Хвостенко представляют видные творческие образцы.

Вспоминает Хвостенко:

«Каждое утро Холин исчезал изучать пожары, мне же выдавал железный рубль с наказом писать стихи, а рубль пропивать по своему усмотрению. В результате этой художественной и дружеской сделки множество стихов, тогда написанных, бесследно пропало. Сохранилось десять штук, с посвящением моему просвещенному другу».

Примеры:

«Я собственный свой боб кладу в сугроб, и всех вас ждет, зевая, гроб», «Покуда жопа не идея, покуда девка хорошея в постель сама еще идет», «Отчасти уд, отчасти луд» и т. д.

Мы в стране поэтических чудес.

Начиная с пещерного товарообмена, картинка на бутылку виски, торговля постепенно превращалась в доходное, денежное дело. У людей появились значительные деньги.

В цивилизованных странах биография художника состоит из выставок. В стране победившего социализма жизнь артиста, особенно нелегального, всегда слагается из «этапов», и чаще всего зловещего содержания. «Тюремные этапы» в 7—10 лет прошли художники Борис Свешников, Лев Кропивницкий, Юло Соостер, Василий Ситников. Многочисленные приводы психбольниц знали Володя Яковлев, Анатолий Зверев, Володя Пятницкий.

В последнее время перекройщики русской культуры со своим «другим» или «гонимым искусством» выстраивают некую самостоятельную, идеологическую величину подпольного «нонконформизма». Такая схема возникла в официальном искусствоведении и не соответствует действительности. Да, андеграунд был круто замешан на вялотекущей шизофрении, но не каждый шизофреник — художник и не каждый художник — шизофреник. Неприкаянные фанатики рисования были всегда готовы сорвать деньги за свои опыты и шли на любой контакт, приносивший пользу их творчеству.

Один из апостолов подполья, трудолюбивый Оскар Яковлевич Рабин, со своим характерным городским пейзажем кривого барака, расчетливо поднимал цены и откладывал на черный день.

Бедовый британец Эрик Эсторик, миллионер, похожий на поселкового счетовода, первым предложил Рабину выставку за границей. О таком мечтал каждый авангардист, но как обставить дело, чтобы овцы были целы и волки сыты?

Выход нашел московский меценат Виктор Луи.

Его репутация была абсолютно чистой, как у первого чекиста Феликса Дзержинского. Появление Виктора Луи в подвалах и бараках означало, что ты отмечен свыше и обеспечен выставкой за границей или публикацией антисоветского романа. Так было с В. А. Фаворским в 1962 году. Правда, наивному реалисту пришлось расплатиться за нее сундуком ВХУТЕМАСа, битком набитым шедеврами 20-х годов. Так было с романами Валерия Тарсиса и Эдуарда Кузнецова, Александра Солженицына и Евгении Гинзбург. За пиратскую деятельность Луи получал валюту, а нелегальные авторы — дубовый кукиш!